Читаем без скачивания Суть времени. Том 4 - Сергей Кургинян

Вот эта идея тупика имеет уже макросоциальное значение. Наши разговоры о темной материи, темной энергии — это аналог разговоров в марксистских кружках начала XX века, когда пытались обсудить Маркса и понять, может ли Маркс быть теоретиком, который подскажет, как именно надо выходить из тупика. Но тупик тогда ощущался в российском обществе как некая несомненность. Выход из тупика могли искать марксисты, экзистенциалисты, почвенники, западники, либералы, консерваторы… Но факт тупика уже смотрел на каждого со страниц газет, и было понятно, что всё — приехали…

Представьте себе, что не сегодня, а через 5–6 месяцев, 8 месяцев (не через 5 лет, а уже в следующем году!) мы вдруг перешагнем порог, и все скажут, включая крайних апологетов действительности: «Ну, конечно же, тупик. Мы все понимаем, что тупик. Кто ж этого не понимает? Кургинян ломится в открытую дверь…»

И тогда наши радикальные либералы, или, как я их называю, либероиды, скажут: «Так это Сталин виноват, что мы в тупике».

А кто-то другой скажет: «Так это русская скверна, русский дух виноват — он нас волок через тысячелетия от одного несчастья к другому. Надо от него избавляться».

А кто-то скажет еще что-то…

К этому моменту мы твердо должны понимать, что говорим по данному поводу мы. И почему то, что говорим мы, убедительнее всех этих бредней по поводу скверности русского духа, а также всего остального.

И ради того, чтобы завтра ответы были точными — не скажу простыми, потому что есть простота, которая хуже воровства, а точными — ради этого сегодня стоит обсуждать самые-самые сложные проблемы. В том числе и проблему соответствия между темной энергией и темной материей — и социальными теориями.

Вопрос об этом соотношении поднят не мной. Я вообще стараюсь, по крайней мере в этом цикле передач, не обсуждать вопросы из разряда «Знаете, вчера мне это приснилось…» или «Я работал пять лет и сделал некое открытие». Возможно, что и нужна совсем-совсем новая теория развития — такая теория развития, которая не адресовалась бы на каждом шагу к Марксу, Веберу, кому-то еще, а просто оперировала бы фактами и моделями и все. Но разговор сегодня на языке такой теории очень сильно сдвинет нас всех в очень определенную сторону: «У нас своя теория и все свое! И только мы знаем истину — у нас есть абсолютное на нее право! Внимайте же все!»

Неправильно было бы — и сейчас, и в дальнейшем — сдвигаться в эту сторону, как бы эта сторона ни называлась: окончательная маргинализация или как-либо еще.

Гораздо важнее оказаться на стыке определенных теоретических построений, подкрепленных и великими именами (что немаловажно), и очень серьезными, фундированными идеями. Это все для нас сейчас весьма и весьма существенно.

Итак, по любому поводу я хотел бы ссылаться на авторитеты. На очень разные, и совершенно не обязательно, чтобы я с каждым из этих авторитетов был во всем согласен. Все это может происходить вполне корректным с научной точки зрения образом, когда в таких-то и таких-то вопросах ты согласен с авторитетом, но достаточно перешагнуть какую-то грань, и ты с ним категорически не согласен. Почему нет? Так может быть.

В данном случае я говорю о Кларенсе Крейне Бринтоне — очень крупном, чтобы не сказать больше, американском историке и философе, одном из крупнейших специалистов по истории культуры, профессоре Гарвардского университета, президенте Американской исторической ассоциации, председателе Гарвардского общества стипендиатов, Общества французских исторических исследователей, авторе выдающихся трудов, в том числе фундаментальной монографии «Современная цивилизация. История пяти последних столетий», очень важного исторического труда «Анатомия революции» и еще одного труда «Идеи и люди. История западной мысли».

Бринтон в своей книге «Идеи и люди» как раз и говорит о том, какова роль физических теорий в построении модели мира и мировоззрения. Настаивая на новой парадигме модерна или, как он говорит, Просвещения (что, с моей точки зрения, сужает понятие, потому что модерн шире, чем Просвещение, но неважно), настаивая на том, что эта новая парадигма была связана именно с физикой и уже из физики перетекала в социологию, Бринтон пишет следующее:

«При переходе к восемнадцатому веку интеллектуальный историк сталкивается с трудностью, общей для всех историков последних столетий: он обременен материалом. Можно составить исчерпывающий список средневековых мыслителей; и добросовестный гуманитарный ученый может изучить, или по крайней мере прочесть, все дошедшее до нас из греческой и римской письменности. Но после изобретения книгопечатания, при обилии всевозможных авторов, каких только может содержать общество, лучше использующее свою материальную среду, масса сочинений во всех областях становится слишком большой для отдельного исследователя или даже для любой организованной группы исследователей.

…Возможно, Средние века были так же разнообразны в своем мышлении, как наше время. Но мы должны довольствоваться тем, что у нас есть, — а это, право же, крохотная доля одиннадцати с лишним миллионов книг и брошюр, опубликованных после 1700 года и хранящихся в Библиотеке Конгресса. Следовательно, наши обобщения должны основываться на небольшой выборке из этого огромного количества информации. Мы не сможем даже уделить так много внимания, как прежде, великим плодотворным умам, так как нам придется сосредоточиться на идеях, действующих в безымянных человеческих массах. Мы можем лишь посоветовать читателю самому обратиться к работам людей, сделавших последние вклады в наше интеллектуальное наследие и придавших нашей западной культуре ее нынешнюю форму — или, как может сказать какой-нибудь пессимист, ее нынешнюю бесформенность.

Мы намеренно выразим здесь новое мировоззрение Просвещения в его крайней форме, в которой его определенно не разделяли самые знаменитые его представители — такие как Локк, Вольтер, Руссо или Кант. Это вера в то, что все люди могут достигнуть здесь, на земле, состояния совершенства, какое до того считалось на Западе возможным лишь для христианина в состоянии благодати, да и то лишь после смерти. Молодой французский революционер Сен-Жюст сформулировал это перед Конвентом с обманчивой простотой: le bonheure est une idée neuve en Europe — „счастье — новая идея в Европе“. Другой француз, Кондорсе, довел это до еще большей крайности: он наметил даже док трину „естественного спасения“, обещавшую индивиду бессмертную жизнь во плоти здесь, на земле.

Такую возможность совершенствования человеческого рода христианство никогда не обещало за две тысячи лет его господства, не обещали и предшествовавшие тысячелетия язычества…»

Здесь Крейн Бринтон обращает внимание на то, как это было тогда ошеломляюще необычно. Никто никогда ничего такого не обещал. И вдруг пришли люди и сказали: «Мы вам говорим: „Вы это здесь получите на земле. Скоро. Вот она — наша новая весть“».

«Если она могла быть высказана в восемнадцатом столетии, то должно было произойти нечто новое — некоторое изобретение или открытие. Это новое лучше всего резюмировано в трудах двух англичан конца семнадцатого века, Ньютона и Локка, сосредоточивших в себе всю подготовительную работу первых столетий Нового времени (или Модерна. — С.К.). Труды Ньютона, в особенности его усовершенствование математического анализа, его великая математическая теория вращения планет и закон тяготения, как казалось современникам, могли объяснить все явления природы или во всяком случае показать, как их можно объяснить — в том числе человеческое поведение».

Отсюда тянется нитка от трудов Ньютона к социальной теории. Ньютон сказал, что все можно объяснить определенным образом. Все.

«Я объяснил нечто, — сказал Ньютон, — пусть другие объясняют другое».

И Локк ответил Ньютону: «Да, ты объяснил это, а я объясню так же, как ты, социальную жизнь».

Итак, возникла связь между физической картиной мира и социальной теорией. Ньютон создал физическую картину мира. Локк протянул модель Ньютона в социальную теорию.

А дальше уже в основном французы — Вольтер, Дидро, д`Аламбер и другие — пропагандировали то, что создали Ньютон и Локк. Они стали распространять эти идеи, придавать этим идеям емкие, жгущие сердца формы, насыщать этими идеями умы всей читающей публики — ее было тогда не так много. И довольно быстро идеи эти охватили массу читающей публики — ту самую массу, которая осуществляла Великую французскую революцию, другие крупнейшие трансформации XIX века. Речь о том, что эти идеи стали господствовать в умах. Они поселились в умах и стали там работать.

Но приводным механизмом ко всему этому стала теория Ньютона.

Если на самом деле мир настолько неумолим, если он в такой степени подчинен законам гравитации, законам механики; если все можно вычислить; если вдруг оказывается, что все то, что казалось таким хаотичным и разнородным, сводится к таким простейшим, кристаллическим формулам, — то так же все должно происходить и в обществе, так же все должно происходить в психологии, так должно происходить везде. «Социальная физика», — говорили люди той эпохи, создавая общественную теорию.