Читаем без скачивания Суть времени. Том 4 - Сергей Кургинян

Но приводным механизмом ко всему этому стала теория Ньютона.

Если на самом деле мир настолько неумолим, если он в такой степени подчинен законам гравитации, законам механики; если все можно вычислить; если вдруг оказывается, что все то, что казалось таким хаотичным и разнородным, сводится к таким простейшим, кристаллическим формулам, — то так же все должно происходить и в обществе, так же все должно происходить в психологии, так должно происходить везде. «Социальная физика», — говорили люди той эпохи, создавая общественную теорию.

Дело дошло до представления, что все есть физика в некотором обобщенном смысле слова, ибо все подчиняется примерно одинаковым в своей неумолимости, емкости, кристалличности законам. Все может быть выведено из некоего общего принципа.

Итак, огромное значение имеет первовзрыв, осуществленный Ньютоном. По отношению к этому первовзрыву все остальное вторично: Локк, Вольтер, Дидро, д’Аламбер, Руссо, деление на одни школы и другие. Сначала произошел первовзрыв, а потом все стало принимать на себя энергию этого взрыва, порождая множественные теоретические миры. А потом эти миры, будучи однородными по той энергии, которая их породила, по силе этого творческого первовзрыва, стали собираться в концепцию и породили некий новый мир, который назывался миром Модерна.

Когда я говорю о темной материи и темной энергии, то я не утверждаю, что на сегодняшний день все это оформилось в такую же кристаллическую, емкую, завершенную конструкцию, каковой для своего времени была ньютоновская конструкция. Я только утверждаю, что на горизонте замаячило нечто подобное. Я хочу этим сказать только одно: что я могу уловить, кто из людей сегодня понимает что-то в этих находящихся на горизонте великих, новых открытиях, которые способны изменить картину мира, а кто на эту тему болтает. И когда я разговариваю с людьми, совершенно разными по своим идеологическим взглядам или абсолютно чуждыми идеологии и все они мне говорят: «Да-да, вот это всё — не теория хаоса, не синергетика. Оно маячит на горизонте, и оно создаст новую картину мира»… И если один из этих людей, скажем так, тяготеет к либерализму, другой к консерватизму, третий просоветски настроен, а четвертому идеология абсолютно безразлична, — если все эти люди говорят одно и то же, то у меня возникает гипотеза, согласно которой именно такая новизна маячит на горизонте. Это не моя гипотеза, это гипотеза, которая для меня является результатом подробных разговоров и обсуждений с людьми, которым я верю и которые к политике никакого отношения не имеют. Они физикой заняты, математикой, теорией систем и занимаются этим по 18 часов в день, ни на что другое не отвлекаясь.

Итак, я говорю: если это так, если они правы (а у меня есть интуиция этой правоты), и если опять-таки господин Бринтон прав, и первовзрыв, меняющий картину мира, исходит из естественных наук и потом распространяется по всем другим сферам: в сферы социальной теории, психологии и так далее, — то вполне может быть, что новый первовзрыв, создающий уже не картину Модерна, а совсем другую картину мира, сейчас назревает в том, что касается темной энергии и темной материи.

Но он лишь назревает. Это все не взорвалось еще в полную мощь. Оно лишь накапливает свою интеллектуальную, духовную энергию. Когда оно взорвется серией новых открытий и пр., тогда, наверное, картина мира изменится в эту сторону.

Меня, не скрою, впечатляет то, что я заговорил об этом в книге «Исав и Иаков. Судьба развития в России и мире» еще до того, как эта тема стала обсуждаться, ну, скажем так, в узких, но компетентных научных кругах. Причем в таких кругах, которые не погрязли в формулах, а способны свои занятия формулами сочетать еще и с какими-то размышлениями о мировоззренческой революции, о новой парадигме, как сказали бы теоретики науки, способной изменить мир, мировые модели, мировоззрение, — все в мире перетряхнуть.

Еще больше меня впечатляет то, что еще нет никакой завершенной теории, лишь нечто маячит на горизонте, но уже очень большое внимание ко всему этому проявляют мировые средства массовой информации, создатели разного рода художественных произведений, создатели фильмов и так далее. Эта тема очень быстро стала востребованной. И это тоже не может быть случайно.

Вот аргументы, говорящие о том, что мы не строим на песке и не якшаемся с манекенами. Мы пытаемся угадать будущее.

Почему ни Бору с Гейзенбергом, ни Эйнштейну и его последователям не удалось создать такого интеллектуального взрыва, который Бринтон описывает в случае с Ньютоном? Потому что и картина мира Эйнштейна (почти на 100%), и, в основном, картина Бора и Гейзенберга, — укладывались в ту же реальность, которая была описана Ньютоном. Они эту реальность существенно трансформировали. Но они не говорили о том, что реальность совсем-совсем другая.

Здесь было такое же устремление к единству принципа. Эйнштейн хотел все вывести из принципа кривизны пространства-времени. Школа Бора хотела в итоге проквантовать все, включая пространство-время, соединить квантовую теорию с теорией относительности. Но это все тот же универсум, это все та же воля к единству принципа, из которого проистекает вся картина мира.

И, повторю, такую же волю к единству принципа проявляли великие теоретики, которые переносили это единство принципа из физики в другие сферы: в социальную теорию (Маркс), в психологию (Фрейд). И там, и там речь тоже шла о выведении всего из некоего единого принципа. В философии это называется монизм. Я не буду подробно рассуждать на тему о том, насколько монизм был связан с монотеизмом в его еврейском проявлении, когда уже даже отошедшие от еврейской религиозности люди, великие теоретики, сохраняли тягу к соблюдению краеугольного монистического принципа. Я думаю, что в культурном смысле они были достаточно обусловлены чем-то подобным, хотя гении — всегда шире, чем те культурные принципы, на которых они базируются.

Но, как бы то ни было, они исходили из того, что мир един, им управляет один принцип, и строили свою большую теорию на основе этого принципа.

Как я уже говорил, все три великих теоретика в конце жизни от этого отказывались. Дело не в том, что Эйнштейн не мог проквантовать пространство-время и не мог вывести все на свете из этих волн пространства-времени: длинных волн (гравитационных), средних волн (электромагнитных), коротких волн. Эйнштейн это все мог бы сделать, а то, что не сделал он сам, сделали бы его последователи.

Дело заключается в том, что, когда Эйнштейн ввел в свои уравнения лямбда-член, это было не очередным нюансом в его теории, а абсолютно новым поворотом, фундаментальнейшей ревизией всего, что он делал. Мы поговорим об этом отдельно — о том, почему Эйнштейну пришлось ввести этот пресловутый лямбда-член, чтобы общая теория относительности работала, не разваливалась и объясняла многообразие накопленного к этому моменту научного опыта. Но для меня намного важнее мировоззренческая внутренняя революция Эйнштейна: да, есть нечто другое, и это другое приходится признать.

То же самое происходило с Фрейдом. Фрейд хотел все вывести не из единства пространства-времени и не из того, что все формы проявления чего бы то ни было в физике есть та или иная степень искривленности этого пространства-времени. Фрейд хотел вывести все из Эроса, из «принципа удовольствия».

Фрейд утверждал, что всё есть трансформированные формы великого Эроса. А потом признал Танатос. И это было для него столь же мировоззренчески катастрофично, как для Эйнштейна признание, что без лямбда-члена (то есть темной энергии и темной материи) не обойтись. Я говорю не о прямом признании, я говорю о введении в теорию постулатов, которые уже позволяли прийти именно к этому.

Эйнштейн ввел новые постулаты, которые подвергали глубочайшему испытанию сам принцип монизма, который он исповедовал и который, в конце концов, для него был еще неким символом красоты мира: мир должен быть един, должен весь выводиться из чего-то одного, тогда это так красиво, так правильно и так гармонично.

Эйнштейн подверг пересмотру эту великую идею гармонии.

Фрейд подверг пересмотру свою идею гармонии, признав Танатос. Маркс подверг пересмотру свою великую монистическую, универсалистскую теорию в тот момент, когда заговорил о превращенных формах.

Итак, перед нами три ревизии. Катастрофические ревизии, осуществленные тремя великими гениями: Эйнштейном, Марксом и Фрейдом. Они касались физического мира, социального мира и внутреннего мира человека. Три эти ревизии однотипны. В каждой из них речь идет о том, что великая идея выведения всего из одного принципа — то есть идея монизма — вдруг подвергается глубочайшему и небезболезненному для творца идеи пересмотру.

Теперь следует понять, в какой степени не только катастрофичность пересмотра объединяет идеи, но их внутреннее содержание.