Читаем без скачивания Суть времени. Том 4 - Сергей Кургинян

Вот для всего этого (а это очень большая часть интеллектуальной жизни, да и жизни вообще) понятия не годятся, а феноменология что-то тут может обнаружить и смоделировать через частное, которое одновременно является всеобщим.

Это та частность, которая одновременно является знаком надежды в нашей жизни. А мы должны признать, что в нашей жизни знаков надежды фактически нет, что жизнь безнадежна. Она необратимо движется к очень быстрому и унизительному концу.

Внутри этого знаком надежды для меня лично является поразительное количество людей молодых и достаточно энергичных, тяготеющих к сложному, прорывающихся к сложному, требующих именно сложности, чувствующих, что «простота хуже воровства», и реагирующих на эту сложность не высоколобо-холодно, а тотально, чувственно — всеми собой.

В принципе, это и есть уникальная способность русской культуры, которая должна была быть уничтожена в ходе регресса и погрома, осуществленного по отношению ко всему Идеальному Горбачевым и Ельциным. В ходе всех этих страшных перипетий это должно было быть уничтожено. Причем те, кто это уничтожал, заложили в модель уничтожения 1000%-ную надежность. Они прокатали это катком не один раз, а 10 или 100, для того чтобы никогда ничего здесь больше не возникло. И нельзя сказать, что они были бездарны или действовали неграмотно. Всё они делали грамотно. Ничего тут не должно было остаться. А оно есть. И его много.

Я никогда не буду хаять Европу, западный мир. Это очень модное в почвенной среде и абсолютно, с моей точки зрения, бессмысленное занятие. В Европе есть много хорошего и интересного. Она отрегулирована. Она поставлена в некоторые пусть холодные, но весьма небессмысленные рамки. А здесь этих рамок нет. Здесь беспредел носит циничный, и отвратительный, и очень вульгарно-пошлый характер. Все так. И в этом смысле здесь хуже, чем в Европе.

Но в Европе при всех ее плюсах есть один фантастический минус, который опять-таки феноменологически выносит Европе смертный приговор, при том, что она инерционно все еще хороша. И инерционно-то она вроде бы движется по правильной траектории. Но в том смысле, о котором я говорю, Европа мертва. Все хорошо. Все отлажено. Все четко. Все отрегулировано. И нельзя говорить, что это мелочи: наладить — раз плюнуть, отрегулировать — раз плюнуть… На то, чтобы наладить, отрегулировать, построить этот механизм, ушли столетия. Он очень силен. Не надо сбрасывать Европу со счетов.

Все так, но количество людей, которые страстно, всем своим нутром, всей силой мозга и души рвутся к чему-то сложному, необычному, загадочному, выходящему за рамки существующих нормативов, хотят этого, требуют этого, жить без этого не могут, в Европе ничтожно мало. И каждый, кто там был, работал, наблюдал все это, вел соответствующие диалоги в разных интеллектуальных или культурных средах, — каждый понимает, что это так.

В метафизическом воздухе современной Европы разлита скука, безразличие и отсутствие последней и окончательной страсти к сложному, к тому, что выходит за рамки и пределы. Нет этой страсти. Нет главного — того, без чего ничто не может существовать. Нет для этого человеческого материала. Нет в достаточном количестве людей, наделенных теми качествами, которые я только что назвал. Все остальное хорошо. А этого нет. И это смертный приговор.

При том, что, подчеркиваю, Европу никоим образом нельзя скидывать со счетов, она сильна, она еще будет двигаться. Но в метафизическом, а потом и политическом смысле это для нее смертный приговор. Эти люди ничего не могут. Они будут хорошо двигаться по инерции. По инерции они зайдут в тупик, а дальше из тупика они не выйдут, потому что они не изменятся. У них нет «изменялки» — этой способности кипеть, тянуться, рваться к чему-то сложному, нетривиальному, необычному, несущему в себе если не последнюю и главную весть, то хотя бы надежду на подобную весть.

А здесь этого очень много. Я постоянно убеждаюсь в этом, выходя перед спектаклями разговаривать со зрителями и оставаясь после спектаклей для того, чтобы говорить с ними много-много часов.

Не должно быть в обществе, хорошо прокатанном с помощью всех этих катков, о которых я говорил, такого количества так тянущихся к сложному людей. В основном, между прочим, молодых.

На днях состоялся очень трогательный диалог между Сванидзе и Каспаровым. Каспаров заявил, что, если бы на съемочной площадке программы «Исторический процесс» с Кургиняном дебатировал не Сванидзе, а кто-то другой — Навальный, например, — цифры голосования могли бы резко поменяться… На что Сванидзе ответил примерно следующее: «Ну, так возьми и выйди сам на площадку, начни драться — о-го-го что будет!.. А я посмотрю».

Тут есть одна недоговоренность. Одна маленькая неправда, которая фактически и обнаруживает суть ситуации. Неправда, что Навальный или кто-нибудь еще победили в русском интернете. Русский интернет не принадлежит Навальному. Не знаю, может быть, огромная часть этого интернета заполонена любителями порнографии или западных клипов. Я не знаю. Но тогда это и не Навальный, да? Это что-то совсем другое.

А вот тот русский политический интернет, который становится сейчас ключевым во всем происходящем, Навальному не принадлежит. Он принадлежит чему-то совсем другому, потому что Навальный — это очень хорошо сделанный экземпляр. Там все правильно. Там все по закону. Там все по Шарпу. Там все детали пригнаны друг к другу. И не надо недооценивать возможности подобного рода «изделий».

Но это не русское изделие. Потому что в нем нет ни широты, ни готовности к чему-то не прагматическому, не приземленному, не пошлому, не элементарному. Всего этого нет. Все это такой политический бихевиоризм: стимул — реакция, стимул — реакция. Точка здесь — точка там. Алгоритм такой, алгоритм другой…

Это должно было стать мейнстримом русского интернета: мальчиков, сидящих за компьютерами, офисных менеджеров… Но не стало. Не стало, и всё!

Даже эти зализанные, зашлифованные мальчики, которых каждый день штампует индустрия офисов, выходя за рамки своего рабочего дня, лезут и ищут что-то сложное, необычное, нетривиальное.

И их много. Их чертовски много. Их потрясающе много. Их ненормально много!

Я много раз говорил, что нет никаких проблем выехать со спектаклем «Изнь» на фестиваль в Эдинбург, или в Авиньон, или куда-нибудь еще. Но я знаю, что там будет происходить. Даже если не будет языкового барьера — ну, посмотрят, похлопают, останется 15 критиков, зададут вежливо десять вопросов (а уж если двадцать, так просто надо быть счастливым), через 30 минут разойдутся. И все кончится. Выйдут какие-то статьи про спектакль, лучше или хуже написанные.

Но чтобы стояли до утра и спрашивали про апокатастасис или нисхождение Святого Духа, а также о втором законе термодинамики или о превращении материи… Вот так ни в каком Мюнхене, ни в каком Эдинбурге, ни в каком Авиньоне не будет.

Не знаю, может, в Латинской Америке что-то такое и кипит… Но не в Европе. Ни в Норвегии, ни в Испании, ни в Италии, ни во Франции, ни в Германии, ни в Польше этого уже нет. А здесь есть.

И возникает основной и самый тяжелый вопрос: это может превратиться в спасение? На это можно опереться? На это может быть сделана окончательная и последняя ставка? Вот на это клубящееся, ищущее, мечущееся, возможно, недостаточно хорошо в чем-то разбирающееся, огромное, уже достаточно накаленное облако, — на него можно каким-то способом опереться с тем, чтобы действительно, оттолкнувшись, изменить направление и двигаться уже не вниз, а наверх? Можно или нельзя?

Либо оно так и будет клубиться, метаться, страдать, искать, влюбляться, разочаровываться. Либо оно перейдет в абсолютно другой режим жизни и действования. Потому что в нынешнем режиме, и все мы это понимаем, оно есть лишь предпосылка чего-то нового, лишь некая социальная, а может быть, и метафизическая весть, но оно не есть готовый и решающий фактор.

Все повторяется. Опять мальчики Достоевского. Опять Алеша Карамазов, говорящий про брата Ивана, что он такой человек, что для него жить или умереть не важно, а важно мысль разрешить. Опять поиск повестки дня. Казалось, этого уже не будет никогда. А это началось. И началось совсем недавно…

Во что это теперь превратится? Сможет ли это замкнуть на себя огромные и гораздо более тривиальные, но жгучие и праведные энергии или же оно останется вещью в себе? Сумеет оно каким-то способом трансформировать свою собственную структуру или же оно так и останется в этом аморфно-бесструктурном состоянии? Возникнет оно как вещь «в себе и для себя», как социальная макрогруппа, которая существует только для себя самой или же оно услышит зов, волю и повеление Истории?

Вот единственный сегодняшний русский политический вопрос. Других вопросов не существует.

Обсуждаем ли мы метафизику, онтологию, антропологию, экономику или что-либо еще, взмываем ли мы мыслью в высь поднебесную или анализируем злобу дня — что бы мы ни делали, мы все время думаем об этом. И мы все время фиксируем как надежду, так и проблему.