Читаем без скачивания Суть времени. Том 4 - Сергей Кургинян

«Вы богоизбранные, поэтому можете себе это позволить!» Это называется протестантская этика. Это мир, в котором нельзя сострадать. Более того, сострадать вредно. Можно осуществлять некую благотворительность. Но и это, с точки зрения классической теории, просто вредно.

Создатели Модерна очень много спорили… Романтическая часть этих создателей говорила: «А нам жалко, и мы хотим, чтобы наше сердце утолилось в этой жалости». А другие говорили: «Ваше сердце должно пойти вон, потому что, с точки зрения разума, ТАК и должно быть».

Приехав впервые в Англию (еще совсем другую, чем нынешняя, которая не вызывает ничего, кроме ужаса, а та еще что-то несла в себе из великого английского прошлого), я увидел нищих, которые лежали на Трафальгар-сквер, на Пикадилли рядом с какими-нибудь несчастными собаками или просто закутавшись в одеяла… Я понимал, что это вовсе не 10% безработных, которые сейчас умрут с голоду, что это специфические люди. Меня интересовало, почему эти люди вот так лежат… Вроде бы благополучное общество не находит способов их как-то пристроить. Ведь, в конце концов, это же общество когда-то имело ночлежные дома…

Наконец, я понял, что это общество хочет, чтобы они вот так лежали на мостовых.

Я не хочу данный факт раздувать в феномен. Это, возможно, связано с какими-то очень мелкими культурными прибабахами, а вовсе не с чудовищной жестокостью английского общества.

Но, если посмотреть на это под определенным углом зрения, чем, помимо всего остального, это вполне можно объяснить? Есть такая особенность: «Вот ты лежишь, тебе плохо, ты грязный. А я иду мимо тебя, я чистый… И мне хорошо, что я тебя вижу… Ты мне не только не портишь настроение — ты мне его улучшаешь. Ты мне доказываешь справедливость и праведность мира тем, что ты так лежишь».

И вот от этой маленькой штучки, которую, повторяю, можно объяснять самыми разными способами, от маленькой, но приковавшей тогда мое внимание к себе штучки всего шаг до темы апокатастасиса.[9] Почему вдруг сегодня господин Кураев так громит апокатастасис[10], то есть идею того, что отверженных не должно быть?.. Несмотря на то, что ее разделяли такие великие авторитеты церкви, как Григорий Нисский… Потому это надо громить, чтобы не осталось ничего социалистического, ничего коммунистического внутри религии. Ад — это хорошо, это правильно. И после конца света он останется.

И тогда еще и еще раз по-другому вслушиваешься в дантовские строчки:

Я увожу к отверженным селеньям,Я увожу сквозь вековечный стон,Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою мой зодчий вдохновлен:Я высшей силой, полнотой всезнаньяИ первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,И с вечностью пребуду наравне.Входящие, оставьте упованья.

Это очень специальная картина ада.

Люди должны понять, что их… не знаю, как папы и мамы, но дедушки и бабушки или прадедушки и прабабушки хотели построить рай на земле, и ничего плохого в этом нет. А в наказание за это дерзновенное желание здесь строят ад. И строят его на определенных основаниях, взятых из классической доктрины Модерна и освобожденных от всего, что в Модерне было идеального. Прежде всего, от развития, от восхождения.

Итак, это мир, в котором нельзя быть добрым.

Это мир, в котором нельзя сострадать.

Это мир, в котором нельзя быть вместе с другими.

У меня есть очень интересный знакомый с либеральными убеждениями, который внимательно следит за дискуссией по поводу советского. И настаивает, что советское надо обязательно реабилитировать, очень нужно, чтобы оно было реабилитировано. Я спрашиваю: «А почему?»

«Понимаете, — отвечает он, — должна быть какая-то историческая территория, смысловая территория, на которой не стыдно, не позорно говорить всерьез об общественном благе. Потому что на той территории, где мы сейчас живем, — смысловой, идеологической, культурной — стыдно и даже позорно всерьез говорить об общественном благе».

Итак, это мир, в котором стыдно и даже позорно говорить всерьез об общественном благе.

Это мир разделенный, в котором нельзя быть вместе с другими. И так он построен был еще с Модерна, восхищенного возможностью дробить, дробить и дробить традиционное общество, в котором есть связи с другими.

Это мир, в котором, по большому счету, уже не остается места дружбе и солидарности.

Это мир, в котором любовь крайне проблематична именно как любовь, то есть как что-то, имеющее корни на небе. «Не возлюбил бы так тебя, не возлюби я честь превыше».

Корни в том, что превыше. Любовь низведена к привязанности, к влечению, но она уже не есть в этом смысле любовь.

Это мир без восхождения. Потому что в Модерне-то восхождение есть. Оно остается. Модерн тянется к прогрессу и гуманизму… Здесь же это все убрано. Наша территория — это территория, на которой глумление по поводу гуманизма стало нормой. А что касается прогресса, то мы видим, что с ним происходит. Даже эта линейная и ущербная форма восхождения и то отменена. Значит, это мир без восхождения, который резко превращается естественным путем в мир нисхождения.

И это мир, где, в конечном счете, прославляется порок.

Все это мир, в котором данной субстанции придется жить. Но по отношению к такой жизни вполне справедливо воспользоваться, как управляющей метафорой, религиозным словом «спасение».

Тут не сосуществовать нужно. Тут можно только спасаться. Я снова подчеркиваю, что я использую это слово не в классическом религиозном смысле. А именно в том смысле, в каком оно может быть адресовано и светским, и религиозным людям с одинаковой силой.

Речь действительно идет о спасении. Что это такое и какова вытекающая из этого самая сермяжная, самая сиюминутная социальная практика — об этом мы поговорим в следующем выпуске.

Выпуск № 37. 18 октября 2011 года

В музыке, в драматургии — везде финал это нечто особенное. То есть все, что в пределах произведения осуществляется, разворачивается во времени, наконец, должно собраться в какую-то одну точку с тем, чтобы было понятно, для чего обсуждалось то, что обсуждалось.

Повторяю, это касается чего угодно. Это общая теория композиции. И цикл телевизионных передач имеет те же закономерности, которые имеет любая другая форма: музыкальная, художественная, литературная и так далее.

Итак, нам вполне уже пора обсудить, а, собственно говоря, зачем нужны все эти рассуждения, что они собой знаменуют, к чему на практике обязывают, какой имеют смысл за рамками того, что можно назвать изложением совокупности некоторых мыслей человека, обладающего своими представлениями о происходящем.

Давайте в связи с этим посмотрим, с чего все началось. И, может быть, тогда станет яснее, чем все должно завершиться к финалу цикла передач «Суть времени».

На протяжении долгого времени я достаточно последовательно излагал некую совокупность идей. При этом все излагаемые мною идеи всегда, и это легко проследить, содержали в себе и высокоабстрактные уровни, и уровни совсем практические (что именно означает то или иное событие, взорвавшее нашу общественную жизнь). Были также уровни промежуточные. И вот так вот эта сложность нарастала.

И всегда наличие некоторых высших уровней сложности вызывало раздражение у нормальной патриотической публики.

«Вот здесь есть и так для нас достаточно сложные, но все-таки относительно простые вещи, и вот Сергей Кургинян что-то нам по этому поводу рассказывает, делится какими-то своими дельными соображениями… Ну, и слава богу. Ура! Ругает тех, кто нам не нравится, хвалит тех, кто нам нравится, все нормально. И этого вполне достаточно.

А зачем дальше громоздить всю эту вертикаль смыслов, нам неясно. Начиная с какого-то уровня, мы перестаем это понимать, а далее возникает следующий уровень, на котором нам начинает казаться, что это все более чем сомнительно… Ну, а если он на какие-нибудь совсем высокие уровни поднимается, то, в лучшем случае, нужно сквозь зубы сказать, что это какое-то масонство, а в худшем — чего-нибудь почище. А лучше бы всего этого вообще не было…

Сергей Ервандович, зачем Вы в практической политике занимаетесь всем этим усложнением? Не надо, отбросьте все это. И, наоборот, развейте это вниз, до каких-нибудь лозунгов, программ, вещей, понятных широким народным массам. Вот есть же люди, которые говорят на более простом языке: вот этот товарищ, и этот товарищ, и этот. Как же они все просто, ясно говорят! А Вы все усложняете» (рис. 4).

Я к этому относился совершенно спокойно, потому что все эти годы (я имею в виду последнее двадцатилетие, а даже, может, и четверть века) мне было совершенно неважно, какое место я занимаю в процессе. Мне важно было сыграть в нем какую-нибудь полезную роль, большую или маленькую, чтобы в целом этот процесс к чему-нибудь привел и хотя бы самое губительное было преодолено, страна могла бы существовать, а я занял бы в ней какое-то место. Например, место усложненного театрального режиссера. Ведь, в конце концов, я защитился по математике, у меня была возможность очень быстро защищать докторскую и так далее, а я отказался от научной карьеры для того, чтобы стать театральным режиссером. И я им стал, и счастлив этим. Даже если я буду только спектакли ставить — ну, и слава богу.