Читаем без скачивания Летучие собаки - Марсель Байер

— Отрубает руки, — придумывает Хольде, но Хильде не успевает записывать:

— Значит, сначала раздевает догола и заковывает в кандалы, а потом разрубает на кусочки? В таком порядке? Убийцы-поджигатели и опустошение. Покончить со всеми предателями. Вервольф ненасытный. Просто не вообразить, как он жаждет крови.

Малыши делают передышку и смотрят друг на друга, словно сами удивляются своей кровожадности. Они уверены, что здорово помогли папе, и, когда в его руках окажется тетрадка с сообщениями, он сразу повеселеет.

Но в темноте не спрячешься, во всяком случае от криков надломленных, пронзительных и изувеченных голосов, от грома бомбардировок — грохот разрывающихся наверху гранат проникает через стены бункера до самых последних этажей. Еще чуть-чуть, и от постоянного сотрясения стены дадут трещины, обрушатся и всех нас передавят; мы будем погребены под обломками, стерты в порошок, погибнем во сне, как летучие собаки Моро, которые остались лежать в темноте, но прежде были ослеплены заревом: бомба пробила крылу дома, и яркий дневной свет ворвался в комнату, страшный свет, раз и навсегда уничтоживший ночную вселенную беззащитных зверьков.

Так мрак тонет во мраке: черное поглощается черным, чернотой, не имеющей ничего общего с миром дня и ночи, где чувствуешь себя в безопасности. Мрак не ограждает от яркого света — свет для него просто не существует. В этом мраке пропадает само представление о свете.

Передо мной стоит Штумпфекер в форме. Это он отдал приказ о моем направлении сюда, в мир искусственного света, где люди живут под землей, на глубине многих метров: Штумпфекер велел мне прибыть, чтобы записать голос своего последнего пациента. Профессор прикладывает к губам указательный палец. Здесь все стараются соблюдать тишину, особенно на нижнем этаже бункера, — пациент не терпит даже самого ничтожного шума из коридора, к тому же никто никогда не знает наверняка, то ли он спит, то ли проводит секретное совещание, то ли просто молча сидит в своей комнате.

На шум, производимый человеком, он реагирует гораздо острее, чем на грохот орудий снаружи. Такая повышенная восприимчивость, по мнению Штумпфекера, сказывается и на голосе: прежде ясный и громкий, он постепенно становится глуше.

— Карнау, вы еще не сталкивались с этим явлением, а вот меня оно очень смущает: пациент иногда не может издать ни звука, и в последние дни это случается все чаще. С теми, кто покидает бункер навсегда, он прощается в полном молчании, а если во время рукопожатия пациенту говорят несколько слов, то вместо ответа он беззвучно шевелит губами.

В моей комнатке на столе целый арсенал еще не тронутых иглой восковых матриц. Переносное записывающее устройство в полной готовности. Профессор ушел взглянуть на пациента. Гудит перегруженный вентилятор. Раздается звонок, Штумпфекер на проводе:

— Скорее, Карнау, спускайтесь вниз, пациент… Положение очень серьезное, он кричит на подчиненных с самого начала совещания, подобных нагрузок его голос уже давно не испытывал, он вот-вот пропадет, несите сюда свою технику.

На лестнице и в узком коридоре толпятся люди и настороженно прислушиваются к крикам, на лицах — выражение ужаса. Теперь слышно очень хорошо, и, хотя двери закрыты, понятно каждое слово, выкрикиваемое надорванным голосом, который, по-видимому, и правда скоро пропадет. На связках, конечно, есть трещины, глотка сильно раздражена. Но, кажется, никто из присутствующих этого не замечает, все жадно ловят лишь слова — бесконечные заклинания о гибели и обвинения.

Штумпфекер притулился на корточках под дверью, через которую прорывается шум. Нервно роется в своем чемодане:

— Подождем пока, сейчас туда нельзя, войдем, как только припадок ярости закончится. Обессиленный пациент будет сидеть на стуле, вы держитесь в сторонке, но после измерения артериального давления и оказания медицинской помощи подводите микрофон ко рту, а потом по моему знаку немедленно начинайте запись. Вытянуть из него пару слов — это уж моя задача. Карнау, малейшая промашка непозволительна, ибо мы не знаем, вернется ли к пациенту голос, не станет ли эта запись последней.

Но из красной, вконец обезображенной глотки не донеслось ни звука. Мы сидим у Штумпфекера в лечебном кабинете на нижнем этаже и прокручиваем немую пленку. Профессор пытается сохранять хладнокровие:

— Надеюсь, эта тяжелая фаза скоро пройдет и настанет светлая полоса. Немаловажно, кстати, то, что пациенту неоднократно удаляли полипы. К примеру, в мае 1935 года по совету врачей из клиники «Шарите». Они внимательно проанализировали одно из его радиовыступлений и по характерному хрипению в голосе вывели следующее заключение: если человек способен больше двух часов кричать во всю глотку, значит, либо она из стали, либо оратор однажды умолкнет, лишившись голоса навсегда. В последний раз, насколько мне известно, его прооперировали в октябре прошлого года, то есть незадолго до моего вступления в должность. Тогда снова удалили полипы на связках. Многим общее положение кажется безнадежным, и все мы, находясь в непосредственной близости, вынуждены пассивно наблюдать физическую деградацию пациента. Раньше кое-кто из медиков утверждал, что пациент страдает болезнью Паркинсона, но данное мнение ошибочно. Вот увидите, Карнау, когда война закончится, а она закончится скоро, мы проведем курс лечения, и свежий воздух, длительные прогулки под великолепным летним солнцем и основательное очищение организма быстро восстановят здоровье пациента.

Только два дня назад Штумпфекер был назначен личным врачом, сменив на этой должности человека, который умел нежно ввести канюлю в любую вену. Морель, со своими волшебными пилюлями, поспешно покинул бункер. Никто не ожидал, что из целой армии опекавших пациента врачей Мореля заменит именно Штумпфекер. Но меньше всего он сам. Ведь неудача, которой закончились наши совместные исследования, бросала тень на карьеру профессора. На первых порах ему еще сходили с рук провальные эксперименты по трансплантации костей, во время которых он пытался пересадить костные фрагменты, взятые от узниц концлагеря Равенсбрюк, пациентам из госпиталя СС, что приводило только к нагноениям и разрастанию тканей и в конце концов к смерти людей. В условиях продолжающейся войны нашим опытам перестали оказывать поддержку, тем более что мы, поставив своей целью разработать основы радикального воздействия на голос и речь, в итоге так ничего и не добились от немых существ.

Вместо того чтобы последовательно устранять дефекты речи, мы уничтожали сам голос, поэтому и получилось, что все наши усилия были направлены на возвращение голоса, выправление, настройку изувеченных органов, бесполезные дыхательные упражнения, прочищение поврежденных астмой органов, — жалкие, увенчавшиеся сомнительным успехом попытки вернуть голосам прежний тон. Ясно сознавая, что ничего, собственно, не спасти, что наши «ремонтные работы» на потерянных, отмерших органах напрасны, мы тщательно скрывали это от испытуемых, иначе их бы охватила паника и в воздухе поднялась бы самая настоящая буря чудовищных звуков.

Спецкоманда подвела решительную черту под нашей работой — подопытных, не способных оказать сопротивление, загнали в угол палаты, облили спиртом и сожгли дотла вместе с бараком. Но в то время Штумпфекер был уже серьезно понижен в звании. Только благодаря его учителю Гебхарту скоро, в октябре прошлого года, профессора назначили хирургом ставки Восточного фронта: тогда ему частенько приходилось сопровождать своего нынешнего пациента во время дневных прогулок.

Имея в своем распоряжении лишь медицинскую карту, которую долгие годы небрежно вел Морель, Штумпфекеру за несколько часов пришлось ознакомиться с историей болезни пациента. Впрочем, при теперешнем положении дел в счет шла не столько профессиональная компетентность, сколько физическая сила нового личного врача. Как доложили Штумпфекеру приближенные пациента, тот не верит, что почти двухметрового роста «великан», как называют здесь доктора, при известных обстоятельствах сделает инъекцию так же точно и безболезненно, как Морель; зато никто не сомневается в том, что в случае серьезной бомбардировки профессор без долгих церемоний взвалит кого угодно на свою широченную спину и перенесет в безопасный угол, а если понадобится, то будет таскать из одного помещения в другое — пусть даже таскать исполину придется застывший комок нервов, пусть даже пациент судорожно стиснет его горло — Штумпфекер будет лавировать между падающими бетонными глыбами и стальными балками; силы у этого тягача хватит даже на то, чтобы в течение длительного времени пробираться по обломкам, глядя вверх и ни на секунду не упуская из виду осыпающийся потолок бункера, не обращая внимания на пыхтение своей ноши и на слух определяя, где вот-вот обрушится бетонная стена, куда ударит следующий снаряд.