Читаем без скачивания Летучие собаки - Марсель Байер

На другой день Штумпфекер снова исполнен оптимизма. Не осталось и следа от недавнего истощения пациента — последствий его нескончаемых тирад. Сегодня он в хорошем настроении, отдохнувший, его голос окреп. Игла беспокойно дрожит, оставляя на матовом воске серебристую дорожку. Время от времени пациент берет с подноса шоколадные конфеты. Еще вчера я обратил внимание на эту привычку: незаметно смягчать горло.

Завидую тем, кто засыпает мгновенно. Здесь у нас есть такие. Вот курьер, только что прибывший с донесением, тут же, в столовой, начинает клевать носом: сидит за столом под яркой лампой и спит, отключается на четверть часа, потом живо приходит в себя — пора наверх, в опасную зону ожесточенных боев. Подобный феномен наблюдается у многих посетителей, которые появляются в бункере и снова исчезают: врачи, охранники, представители высшего командного состава, партийные чины. Эти люди на ходу способны погрузиться в глубокий сон на четверть часа, на десять минут, иные — всего на пять, а потом легко очнуться. У меня так не получается, проходит по меньшей мере полчаса, если не час, прежде чем я отключаюсь окончательно, и соскальзывание в иной мир длится мучительно долго: голоса настоящего, прошлого и будущего наполняют мой внутренний слух и ни за что не желают смолкать. Бывают моменты, когда в тягость любой звук.

Все дело в абсолютной темноте, которая царит в моей каморке, — здесь, под землей, световые условия просто невыносимые. Нет предрассветных сумерек, нет вечерней зари, нет того промежутка, когда размываются и постепенно исчезают очертания предметов и фигур, нет превращения красок — от багряной до цвета свернувшейся крови, от светло-голубой до темно-синей, — которые мало-помалу насыщаются оттенками серого, темнеют, и в конце концов весь мир становится иссиня-черным. Ни мерцания, ни слабого свечения ночного неба. Только резкая смена дня и ночи, отмеченная щелчком выключателя. Снаружи, в помещениях общего пользования, свет никогда не гасят, лампы горят двадцать четыре часа в сутки, пожирая так много энергии, что генераторы на нижнем этаже едва справляются. Драгоценное электричество беспечно расточается, зато вне комнат все освещено: чтоб никаких привидений в полумраке, чтоб никакого уединения, ни на секунду. Может, именно поэтому вид задремавшего курьера столь необычен: ведь при ярком свете, как правило, никто не спит — чтобы вздремнуть, люди уходят в темноту, где за ними никто не наблюдает. Что за жизнь мы тут ведем, под постоянным освещением?

Этот свет — правда, не особенно яркий, а во время обстрела даже мигающий или пропадающий вовсе и тем самым как будто имитирующий изменения вещей в природе, — искусственный свет, при котором мы живем уже много дней, жжет кожу и, как только его зажигаешь, режет глаза; постепенно он воспринимается не как состояние, а как субстанция: вот опять на всё ложится слабый грязно-желтый блестящий налет, который не исчезает, сколько ни три; он даже на лице, очень бледном, словно с него сошли все прежние краски и вместо них выступили следы, оставленные искусственным светом. Пенка на молоке подгорела? Или опять дело в освещении? Все уже нос воротят от здешнего питания — кипяченого молока.

Свет воздействует даже на акустику, подавляя естественные шумы: голоса кажутся на тон ниже, теряют внятность, приглушаются. Чем ярче освещение, а значит, отчетливее контуры, тем глуше звучат голоса. Нереальное акустическое поле, в котором все резкие звуки воспринимаются как дерзкие нарушители спокойствия. Завывание ветра — бывает ли оно еще? А воркование голубей? Или щебет дрозда, сам по себе льющийся из горла птички, когда она скачет с ветки на ветку? Существуют ли еще те едва уловимые колебания воздуха, природу которых понять невозможно? Здесь, под землей, объяснить всё очень легко: мол, изменение атмосферного давления, просто в конце коридора закрылась тяжелая железная дверь.

Никто уже не может с уверенностью сказать, день сейчас или ночь, а каждого, кто пришел сверху, тут же окружают и расспрашивают о времени суток, о естественном освещении. Вон стоят люди:

— Что там — яркие белые облака на сумрачном небе?

— Нет, скорее сплошная облачность.

— Но вы же не хотите сказать, что небо пасмурное, выцветшее, словно пропал весь свет?

— Нет, тоже не то, облака такие, вроде пятнами, предвещающие, что скоро проглянет яркое солнце.

— Вы слышали? Скоро проглянет яркое солнце, какое зрелище! Везет же вам, вы всё это видите!

— Уже пригревает?

— А ночи, наверно, не такие холодные?

— Скажите, красноватое мерцание вечернего неба, характерное для весны, — отличимо ли оно от зарева пожара, что стоит над пригородом?

— Да, если клубы дыма не затягивают небо.

— Играют ли солнечные зайчики на разрушенных зданиях, или лучи света поглощает черная копоть?

Потом опять общее погружение в искусственную среду. Организму вреден непривычный ритм жизни, не зависящий от солнца: ложишься в три часа утра, к полудню продираешь глаза и вскоре, еще совершенно разбитый, опять плетешься к аппаратуре; движения как в полусне. Наблюдаю за собой словно со стороны: рука, игра сухожилий, растопыренные пальцы, странно скрюченный указательный и эти лунки, которых я прежде и не замечал, четко очерченные лунки на ногтях.

Вентиляционная система бункера в любой момент может выйти из строя. Отработанный воздух вытягивается не полностью, и все дышат чаще, чем в нормальных условиях, организм изо всех сил старается получить необходимый для дыхания кислород. Случаются обмороки. Возможно, вентиляторы засорены, так как засосали целые тучи пестрокрылок, летящих из кухни напротив. Кухарка ничего не может с ними поделать — повсюду свалены никому не нужные съестные припасы: солдатские пайки с сухарями и хлебцами, ведра меда, кетчуп — персонал теперь получает питание в большой кухне, находящейся в другом отсеке бункера.

— Вы только посмотрите, — говорит кухарка, — все гниет — свежие продукты, творог, йогурт, грибы, салат. Полеты за продовольствием никто не отменял, оно как и прежде ежедневно доставляется самолетом из Баварии, хотя шеф ничего этого не ест. Печальная глава за долгую историю моей службы в качестве личного диетповара: уже много лет шеф питается вегетарианской пищей в соответствии со строгими предписаниями врачей, которые учитывают его испорченный желудок и проблемы с пищеварением. И вот за несколько дней все наши старания пошли прахом. Шеф больше не желает придерживаться диеты и ест одни пирожные и шоколад. Только встанет, подавай ему какао или пудинг из твердого черного шоколада, без молочных добавок, на чистой растительной основе. По крайней мере за этим я еще могу проследить. Молоко шеф не переносит, йогурт и сливки — дело другое. Мы готовим настоящие шедевры, кремы, желе. Главное — чтоб пошоколаднее да погуще продукт. Потом, в течение дня, поедаются пралине, торт и подушечки с ореховой начинкой, особенно во время утомительных ночных совещаний — сладкое полезно для нервов. И так до горького конца, пока хватит запасов. А тут еще бомба угодила в хранилище, все погибло: молочный шоколад, без орехов, разумеется. И часовой погиб, тот, что в коридоре наверху стоял, где канцелярия. Тайное хранилище — это ловко придумано. Конечно, риск немалый. Зато кому же охота под постоянным обстрелом подниматься наверх, чтобы воровать продукты?

Каждое утро все горячо надеются на дополнительные поставки из Швейцарии, самолеты Красного Креста пока еще прибывают с юга, но ситуация в Берлине напряженная. Караульное подразделение опасается, что прикажут оставить пост, а это опасно: сопровождая ежеутренний шоколадный кордон, можно впутаться в боевые действия. Да и кондитер, работающий сутки напролет, тоже трясется за свою голову в ожидании дня, когда совсем нечего будет поставить на поднос с лакомствами.

Снаружи рыскают собаки, надрессированные псы-убийцы, кусают всякого, кто лежит на земле и спит; они уже издалека слышат спокойное дыхание, тем более храп, который подтверждает, что человек беззащитен; подкрадываясь, ловят каждый вздох, находят спящего, а тут уже петлицы указывают дорогу. Псы тыкаются носом в открытую шею, легонько, чтобы случайно не пощекотать человека и не разбудить, ищут кадык. Осторожно открывают пасть и вдруг хватают, как можно крепче и быстрее, жертва даже не успевает закричать от боли, так как горло уже перекушено. Там, наверху, больше никто никогда не произнесет ни слова, уж об этом псы-убийцы позаботятся. Глубоко в их глазах светятся хищные огоньки, а в жилах течет волчья кровь.

Истории про Вервольфа не дают мне покоя, я уже не понимаю, то ли это кошмары из снов, то ли грезы наяву, когда заснуть не удается. Получив от малышей тетрадку и прочитав сочиненные ими радиограммы, папа пришел в ужас, он просто не находил объяснений, как его дети могли додуматься до таких жутких вещей. На секунду он перестал улыбаться, он стоял с открытым ртом, уставившись в тетрадь, и, похоже, сам больше не верил в своего Вервольфа, похоже, даже не грезил о скорой окончательной победе. Он не следил за своим лицом и совсем забыл, что мы на него смотрим.