Читаем без скачивания Грех жаловаться - Максим Осипов

Короткое воодушевление переменами проходит совсем мимо нее: она видит, что духовно перемены эти бессодержательны и что страной распоряжаются теперь полые люди. На главной библиотеке страны появляется огромная шоколадка: съешь ее – и порядок. Всем нам хочется сладкого, вкусного… Шоколадки и их изображения – главный результат правления полых людей. «Сладко будет у тебя во рту, матушка, а дети твои вырастут лакеями», – думает Рухшона и покидает Москву.

Кружным путем она приезжает в Худжанд – поразительно красивая и с видимым уже надломом, знающая русскую литературу, как никто, кажется, из ее соотечественников. Можно устроиться в пединститут, но там не платят, нигде вообще не платят, и частные уроки ее не нужны. Действительно – война, за прошлый год сто тысяч убитыми, не до изящной словесности: противники зовутся «юрчиками» и «вовчиками». Мама объясняет: «Юрчики» – коммунисты, по имени, представь себе, Андропова, – кулябцы и мы, северные, с ними узбеки и русские. А «вовчики» – гармцы, памирцы, и во главе их – демократы. Демократы? Почему «вовчики»? – Ну, ваххабиты – по-простому «вовчики». – Какая неразбериха у мамы в голове! «Мужа тебе не нашли», – вот и все, что ее беспокоит.

Искать жениха – дело отца или брата, но отца теперь нет, а брат того гляди переедет в Китай, у него своя семья, не до Рухшоны. Да и как найти такой умнице Македонского, когда кругом только «вовчики» с «юрчиками»? Вскоре, впрочем, и «вовчиков» не остается, во всяком случае, на поверхности.

Симпатии Рухшоны, раз уж надо выбирать, на стороне «вовчиков»: и потому, что разгромлены вероломно – Блаженны падшие в сраженье, и потому, что в Худжанде их нет. Она ездит в Гарм, в Самарканд и приобщается к той религии, которая как бы врождена каждому таджику, – к Исламу. Рухшона учит арабский, дело идет легко, но встречи с живыми людьми, зовущими себя мусульманами, разочаровывают: племенное в них преобладает над духовным, адат – обычное право, закон человеческий, – над законом, установленным Всевышним, над шариатом. Жить надо по предписанному, а не по традиции, греховное и преступное – одно, – вот что ей хочется заявить, но кто станет слушать женщину? Джихад освободил «вовчиков» от закона.

Им с мамой немножко присылает брат, но, в общем, – голодно. Экономическую эмиграцию она презирает, но когда твоей матери нечего есть, это уже не просто экономическая эмиграция. Снова Москва, уже без надежд и очарований. Застывание, усталость – странно, почти на десять лет, довольно, надо сказать, сытых. Ее пристраивают в семьи – заниматься с туповатыми детьми, два-три-четыре года – и новые люди, не плохие и не хорошие. Она бывает наедине с собой, только пока дети в школе, да и то матери их не работают, целыми днями хлопочут и Роксаночку свою занимают. Она даже арабский забросила, апатичные, вялые годы, но для чего-то они, стало быть, были нужны.

Последние ее хозяева: муж – маленький такой улыбчивый крепыш-издатель и его жена – чем-то навсегда испуганная женщина, просит даже не упоминать о болезнях, смертях и других неприятностях, чтобы не заразиться. И всегда – телевизор: «Для красивых и сильных волос и здоровых ногтей…» Я лишился и чаши на пире отцов… – хочется продолжить Рухшоне, но никто не поймет, не улыбнется. А ребенку родители врут, вечно врут, но он уже ни о чем и не спрашивает. «Смысл жизни, – говорит муж, – в самой жизни», – и что-то цитирует в доказательство из французиков. Горд, что перестал стесняться маленького роста. Когда? – Когда деньги появились. «Значит, и с этим не справился, – думает Рухшона без сожаления. – Отдаешь ты жизни приказания, как хозяин, но ты ведь ей не хозяин: так, приживалка. Пара цитат – вот и вся твоя космология».

И тут прошлым летом ее вывозят на дачу, не под Москву, как прежде, а в самую настоящую провинцию, в глубь страны. Здесь она узнает, что маму забрал к себе брат, квартира их продана, и возвращаться становится некуда и незачем. Рухшона видит холодноватое небо, реку, закаты – изо дня в день, и каждый звук – на фоне тишины, и внезапно понимает следующее: жизнь – очень простая и строгая вещь. И наверчивания на нее в виде музыки ли, философии или литературы совершенно излишни, потому что вся заключенная в них правда называется коротко – Ислам.

Есть Всевышний – Всемилостивый, Царь царей, Владыка Дня Суда, – она помнит Его девяносто девять имен, – трансцендентный, непознаваемый, владеющий всеми смыслами, – на одной стороне, и есть мы – ничтожные, – на другой. Нас много, и способны мы почти исключительно на плохое. Пропасть между Ним и нами бесконечна: мы много ближе к праху, пыли под ногами, ибо – сотворены, Он же – Аллах – единый, Аллах, вечный, Он не родил и не был рожден, и нет никого, равного Ему.

С этим она идет к крепышу, забирает вещи и переселяется в «Пельменную». Братья по крови моментально крадут у нее накопленные деньги, но она обнаруживает это много позднее, деньги уже не важны. Ее ждет физическая работа, молчание и ежедневное, ежечасное угадывание Его воли. Истинное Единобожие, Ислам, по-арабски – покорность.

Рухшону будит дверь. Неужели она задремала? Здравствуйте, Ксения Николаевна. Так и знала, что придет. Ксения – не заурядная: в отличие от дачников, от парней с бензоколонки, от прирезанного сегодня негодяя она не пустая внутри. Носит смерть в себе, маут по-арабски. Искаженное существо, странное, но вот, пришла. Кого еще Рухшона знает в этом городе? Пусть поможет выбраться, бесцельные жертвы ни к чему.

Свидание начинается нелепо: Ксения бухается на пол и тянет к ней руки, пытается обнять за бедра.

– Ну-ну, обойдемся без Достоевского, Ксения Николаевна, встаньте-ка. Подымайтесь, вы что, выпимши? – Господи, прямо чудо какое-то – заговорила! От шока, конечно. Нет худа без добра. Не молчи, не молчи, вот покушать тебе принесла. – Спасибо, и за одежду спасибо. Колбасы Рухшона не ест. Куда же ее девать? – Не знаю, мужу отнести.

«Тоже ухаживал? Вот кого надо бы…» – думает Ксения, она ненавидит Исайкина – внезапно поняла. Нет мужчин, равных им с Роксаной по развитию.

– Роксана, Роксаночка, говори мне «ты», мы ведь не чужие.

Ксении хочется быть с ней вровень. Получится ли? Она себя чувствует глупой и старой рядом с внезапно повзрослевшим ребенком: ПОСТУПОК ставит Роксану на такую высоту, делает настолько ближе к тайнам! Всю жизнь Ксения шустрит, что-то выгадывает, а тут – раз, и решено. Взять в свои руки и суд, и наказание!

– Я лишь орудие, меч, – останавливает ее Рухшона. – Суд – у Него.

Что-то Ксения не замечала, чтобы Он – взгляд к потолку – во что-нибудь вмешивался. Ладно, у каждого своя вера, поговорим о вещах серьезных, практических.

Своя вера? – ну-ка… – Ксения пытается объяснить, путается, она и в самом деле пьяновата: православная вера, народная. Глаза Рухшоны загораются: народная? Во что она верит? – в Николая Чудотворца? в Царя-искупителя? в Международный женский день? Язычество, ширк!

Почему она так смотрит? Не надо смотреть так. Ксения же не сама… На все берет благословение. – Да, да, – Рухшона шевелит в воздухе пальцами: знает она эту… систему. Часто отказывают?

– Язычество, ширк! – Она слишком давно молчала. – Все мне позволительно, но не все полезно! Как прикажете действовать по такой инструкции? Вот и бегает по улице голый – за матерью с топором, а на шее крест болтается, – сама видела.

– Правда, – соглашается Ксения, – бывают такие случаи.

Рухшона садится на краешек нар, тихонько покачивается:

– Свобода? – спрашивает она. – Что это? Своеволие? Самовольство? Местное самоуправление? – Ксения вспоминает Пашу, улыбается. – Нет никакой свободы, есть миссия, предназначение, и надо понять, в чем оно состоит.

– И как, поняла?

– Да, – отвечает Рухшона, – я знаю, зачем пришла в мир и что меня ждет после смерти. Никаких там: у Бога обителей много. Их две: рай и ад.

Это вам не отец Александр, здесь – ответы так уж ответы! Прикосновение к правде, высшей правде. Ксения собирается с силами. Пока что она задавала вопросы на десять копеек, теперь спросит на рубль. Рассказывает: дочь у нее была, Верочка. Книжки любила, мать не слушала. За что Он ее… умертвил?

Рухшона отводит взгляд, потом возвращает его на Ксению.

– За своеволие, – говорит почти шепотом. – Любой грех простится, любой, но за ослушание, за своеволие – смерть. И ад, Джаханнам.

Первая и последняя правда про Верочку. Ксения плачет. Так и знала. – Есть такое слово: надо, Верочка. – А есть такое слово нехочется? – спрашивает та и смеется, она прямо слышит Верочкин смех. Жалко ее, ужасно все-таки жалко.

– Да, по-человечески жалко, – Рухшоне и правда как будто жалко. Но по-Божески так: непослушание влечет за собой возмездие. Как пальцы в розетку – убьет.