Читаем без скачивания Дождь тигровых орхидей - Анна Данилова

– Гера у тебя?

– Нет, а в чем, собственно, дело?

– У тебя нет ключей от ее квартиры?

– Нет, а что?

– Мне надо забрать одну вещь, если ты мне не доверяешь, поедем со мной.

– Никуда я не поеду. Ты что, забыл, как избивал меня здесь?

Настроение Вика менялось, а драться на этот раз Митя не собирался.

– Значит, ты не знаешь, где Гера? Ты что, порвал с ней?

– Не твое дело.

Тут в коридор вышла девица в желтом кимоно, с ярко накрашенными губами. Она, шатаясь, обняла Вика и прохныкала:

– Ну ты скоро, что ли? Вы кто? Нечего вам здесь делать. – И вдруг она, присмотревшись, дотронулась рукой до Мити. – Митя, ты?

И Митя узнал в этой размалеванной пьяной девице Соню Сливкину, натурщицу, с которой он работал прошлой зимой. Совершенно безвольное, добрейшее существо, которое природа одарила роскошным рубенсовским телом и чудесной кожей. Соня по дурости своей недоучилась в хореографическом училище, связалась с женатым мужчиной, а после того, как он ее бросил, пошла по рукам. Она в отличие от Геры не писала Мите любовных писем, но часто приходила к нему и иногда позировала бесплатно, за бутерброд и чашку кофе.

– Митя, лапушка, прости меня. Вик, чудовище, ты почему не приглашаешь его? Знаешь, Митенька, а ведь мы не просто так гудим, у Вика выставка скоро, и даже не одна… Такое, сам понимаешь, надо отметить.

Вик грубо оттолкнул ее, обозвав дурой. Но Соня была не из обидчивых, она только пожала плечами, подмигнула Мите и скрылась за дверью, в образовавшейся оранжевой светящейся щели Митя успел увидеть танцующих в дыму людей.

Он вышел на свежий воздух, не зная, где убить время, которое тянулось так неимоверно медленно, что казалось вконец остановившимся. И лишь когда он вернулся домой и посмотрел на часы, то понял, что уже глубокая ночь и что если он сейчас уснет, то так и время пролетит быстрее. Но сна не было. Он хотел позвонить матери, но вспомнил, что она третьего дня уехала с Бобровым в Москву. Это через Лизу он узнал адрес Руфиновых, когда хотел во что бы то ни стало отыскать Машу, но квартира их охранялась, и увидеть ее не было никакой возможности. Встречаться с Хорном, чтобы посмотреть вблизи на человека, с которым собирается жить Маша, тоже не имело смысла. Он вспомнил, что забыл спросить у Вика, кому он еще давал ключи от квартиры и где его картины. От всего этого разболелась голова. Он упал на кровать и долго лежал с открытыми глазами, пока не пришла совершенно невероятная мысль позвонить Маше. Он нашел листок с адресом и телефоном и, волнуясь, набрал номер. Трубку сняли сразу, мужской голос недовольно произнес «да?», и Митя спросил Машу.

– Кто это, ты, Миша?

– Да.

– Минутку, Ма-а-ша!

Мите стало не по себе: а что, если старуха в капюшоне что-то напутала и записка вовсе не от Маши? Он услышал ее голос и сказал:

– Это я. Я не мог дождаться субботы. Приезжай ко мне прямо сейчас. – Он сказал адрес и, боясь, что Маша откажет, бросил трубку.

Однажды в полдень, когда Маша с Хорном, уставшие от утренних хлопот, вернулись наконец из утомительного похода по магазинам домой и без сил рухнули на диван, Ольга, забежавшая перекусить и посмотреть, какое постельное белье Маша выбрала и подошло ли ей платье, которое они вместе присмотрели накануне, посоветовала им отдохнуть и на пару дней съездить в Кукушкино. Она, конечно, и представить себе не могла, какое облегчение вызовет у молодых людей такое предложение. Маша хотела побывать в Кукушкине, потому что все это время думала только о Мите. Ее яростный протест против его предательства, который вылился в скоропалительное решение выйти замуж за Хорна, очень быстро сменило чувство отчаяния и непоправимости. У нее кружилась голова только при одной мысли о том, что она по-настоящему выходит замуж за Хорна, что ей придется жить с ним в одном доме, видеть и слышать его постоянно и что если она пошла на это лишь для того, чтобы наказать себя за слабость, глупость и страсть, которая, как болезнь, охватила ее, то уж Миша-то точно женится затем, чтобы сделать ее своей женщиной, женой, с которой он будет спать и которая по закону будет принадлежать ему. Образ мужа у Маши ассоциировался с насилием, возможно, это было связано с тем, что она не понимала, зачем брак между людьми регистрируется документально и прилюдно, ведь для того, чтобы жить с любимым человеком, вовсе не обязательно трубить об этом на весь свет и уж тем более записывать это на бумаге и скреплять печатью. Очевидно, брак – это такая вещь, от которой потом так просто не отделаешься, он подразумевает под собой какие-то конкретные обязательства обоих супругов, которые должны неукоснительно – какое властное, почти военное слово – выполняться! Значит, Маша просто обязана будет всякий раз отдаваться Хорну, когда и где он этого захочет, значит, он будет ее насиловать каждый день, а то и по нескольку раз в день, и никакого спасения, кроме развода, от этого нет? Милое дело – их любовные игры с Митей. Ни тебе обязательств, ничего, все держится на обоюдном притяжении и больше ни на чем. Она была даже согласна с тем, что это иногда может быть больно, но ведь это Митя, значит, и боль будет приятной.

Вспоминая все, что было связано с Митей, Маша хотела только одного – вернуться хотя бы на один день в Кукушкино, увидеть Митю, еще раз, уже окончательно, убедиться в том, что у него с этой женщиной действительно роман, разочароваться в нем, а уж тогда отдаться Хорну. Какая, в сущности, разница, с Хорном ей жить или с кем еще, замуж все равно выходить надо, как надо жить, дышать, говорить. Она плакала по ночам, и не было ни одного человека, которому она могла бы довериться. Поэтому, услышав от мамы волшебное слово «Кукушкино», она сладко обмерла от одной только мысли о возможной встрече с Митей и, стараясь не выдавать волнение, осторожно взглянула на Хорна.

Миша же, в свою очередь, не зная, где и как остаться с Машей наедине – не приглашая ее к себе, поскольку в его квартире до сих пор обитала Гера, – нашел, что поездка в Кукушкино – единственный выход, способный ускорить их сближение, и, как бы случайно окинув взглядом – не похотливым, но страстным – Машину фигурку, мечтательно и очень тихо вздохнул и сказал, что готов ехать хоть сейчас.

Это был солнечный, теплый, рыжий и зеленый день. Солнце щедро раскрасило дома и улицы в светлые, теплые тона, нагрело воду в реке, покрыло абрикосовым загаром утомленных бездельем и негой людей.

Маша не без волнения вошла в дом, забралась на высокий табурет, где не так давно Митя кормил ее консервированными персиками, и заявила Хорну, что хочет вишни и козьего молока.

– Если ты знаешь, где здесь можно раздобыть козье молоко, скажи мне, и я куплю тебе целую козу.

Его явно умилило ее желание, которое к тому же еще было высказано таким детским капризным тоном, что не могло не вызвать восхищения.

– Я очень прожорлива, забыла тебе сказать, – продолжала Маша куражиться, катая по столу зеленое яблоко; она сидела, задрав колено к подбородку, благо это позволяли короткие белые шорты, и раскачивала другой ногой, обутой в голубые теннисные туфли. – Ты меня не прокормишь.

И Хорн сразу вспомнил Геру, которой обещал вернуться к вечеру. Она все знала про Машу, но сказала Мише, что, как только они поженятся, она сразу же покончит с собой. Ситуация была одновременно и сложной и восхитительной, она только возбуждала его.

Маша сказала, что, уж так и быть, за молоком она сходит сама, а Мише поручила принести продукты из машины и приготовить что-нибудь к ужину.

Стоило ей выйти из дома, как она побежала к дубу. Записка, которую она написала еще дома, была в кармане шортов. Мити под дубом, конечно же, не оказалось. Не было его и в его саду, который Маша, насколько это возможно, обошла, рассматривая каждое дерево, каждый куст. Это означало, что он либо внутри дома, либо уехал в город. В саду на грядках возилась та самая женщина, которая целовала Митю. В траве белела ее забинтованная нога. Митин отец чистил рыбу на крыльце летней кухни. В воздухе пахло вареньем и еще чем-то необыкновенно вкусным. А вдруг это был чисто материнский поцелуй, который Маша приняла за другой?

Маша вернулась к тропинке, ведущей к дубу, и на поляне увидела старуху в капюшоне, которая пасла своих коз. Она подошла к ней, заглянула в ее загорелое до черноты морщинистое лицо с умными темными глазами и спросила, не даст ли ей она молока. Старуха привычным движением притянула к себе козу, достала из кармана черного балахона банку с жиром, смазала розовые сосцы и, взяв у Маши кувшин с широким горлом, начала доить. Белые тонкие струйки били то в кувшин, то мимо, но Маша, зачарованная этим необычным для нее зрелищем, незаметно для себя стала даже раскачиваться в такт движению старухиных рук.

– А где же тот, что все рисовал? – вдруг услышала Маша низкий слабый голос.

– Бабушка, а вы что, видели его?

– Нет, не видела.

– А вы не сможете передать ему записку, если увидите его? Это очень важно.