Читаем без скачивания Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria - Вацлав Михальский

Ксения оберегала своего мужа Адама от домашних дел и всякой, как она говорила, «мелочовки». Нужно сказать, по справедливости оберегала. Адам был очень востребованный хирург и работал много. Так много, что дома бывал рад месту и засыпал на ходу. Его ценили коллеги, говорили, что он в своего отца, которого они помнили и чтили. Иногда Адам Сигизмундович выезжал в горы к больным, не подлежавшим транспортировке, и делал там все, что мог, а мог он многое. Служба в военно-полевом госпитале у линии фронта и врачевание на серном руднике в неволе дали ему неоценимый профессиональный опыт, приучили работать в некомфортных условиях, если сказать о них очень мягко.

Сейчас постоянным местом работы Адама Сигизмундовича был бывший военный госпиталь (в войну в этом городе располагалось несколько крупных госпиталей), переименованный в горбольницу № 7. Адама Сигизмундовича часто приглашали на консилиумы в другие больницы, которых в городе, считая ведомственные, было больше десятка. Сведения о том, что он работал ассистентом самого Папикова, дошли до всех в его профессии, и это имело свое влияние.

Как врач Адам был человек безотказный, эту науку ему еще родной отец преподал, но, конечно, у него были свои предпочтения. Например, с особым интересом он откликался на приглашения профессора Центральной клинической больницы Николая Артемовича. И потому, что тот сам был классный хирург, и потому, что на обширной усадьбе больницы росло много деревьев и кустарников, все аллеи и аллейки парка радовали глаз чистотой, и бывать там, особенно в жару, было приятно.

Однажды летом, когда они с Николаем Артемовичем шли по тенистой центральной аллее к главному корпусу, им навстречу попался старик на деревянной култышке и с ним орава мальчишек примерно от семи до двенадцати лет.

Сняв с головы фуражку с надорванным лакированным козырьком, старик поклонился Николаю Артемовичу.

– Да, да, привет! На рыбалку? – походя, спросил старика Николай Артемович.

Старик утвердительно кивнул, с тем они и разошлись, едва приостановившись.

– Между прочим, ваш тезка, тоже Адам – ночной больничный сторож. – Николай Артемович не знал фамилию сторожа Адама, ее помнили разве что в больничной бухгалтерии.

– Да? Мой тезка? – Адам Сигизмундович обернулся. Но увидел только сивый затылок сторожа и пожалел, что даже мельком не взглянул в его лицо. – Надо как-нибудь познакомиться.

– Познакомиться – это пожалуйста, – сказал Николай Артемович, – старик только на вид простоват, а что-то в нем есть. Не зря его обожают мальчишки соседних улиц, так и толкутся около него.

– Дети народ чуткий, – сказал Адам Сигизмундович и еще раз обернулся, надеясь на свою дальнозоркость, но теперь не увидел и сивого затылка. Старик надел фуражку, и на виду осталась только узкая полоска седых волос. Полоска была очень ровная, видно, старик совсем недавно посетил парикмахерскую или исхитрился постричься сам и выбрить по-стариковски тонкую, загорелую шею. Сторож был весьма опрятный, и хотя Адам Сигизмундович и не обратил на него пристального внимания, но эту его опрятность как-то отметил, может быть, потому, что она соответствовала общей чистоте и ухоженности больничной усадьбы.

Имя Адам в здешних краях никому не резало слух. Так называли своих сыновей и коренные жители мусульмане, и католики, появившиеся тут в первой четверти XIX века. До советской власти были в этом совсем небольшом тогда городе и мечеть, и православная церковь, и синагога, и костел.

У них в Николаеве, в дальнем от дома конце большого двора, рос старый пирамидальный тополь. Он был не просто старый, а, можно сказать, доживающий свой век в привычном одиночестве. В некоторых местах его мощного высокого ствола мертвенно-серая кора вспучилась, а кое-где даже облетела, и эти гладкие, чуть потемневшие от дождей проплешины поблескивали на солнце, как костяные. На многих ветках перестали расти листья, и они сиротливо торчали вверх голыми прутьями.

Двор в той стороне был пустынный, с островками невысокого белесого бурьяна на песчаной почве, и во второй половине знойного дня, а особенно ближе к закату, старый тополь отбрасывал такую отрадную, такую молодую тень, как будто хотел напомнить о тех временах, когда крона его была сплошь покрыта листьями, а ствол напоен жизненной силою. Тень проходила через всю графскую усадьбу, словно отделяя настоящее от того, что уже свершилось и перешагнуло за эту самую тень куда-то в вечность. Когда дула моряна, пока еще живые листья тополя трепетали на ветру, и тень как бы струилась и жила вместе с деревом.

На шестом десятке лет на Лазурном Берегу Франции Марии Александровне в первый, но не в последний раз в жизни приснился сон с этим знакомым ей с детства усыхающим тополем, со струящейся тенью от него, с чертой, за которую уходили смутно видимые ею толпы: женщины, мужчины, дети, старики, старухи и совсем крохотные младенцы в белых пелеринках безгрешия, как бы уплывающие над толпой по воздуху. Все они уходили за тень медленно-медленно, как это только и бывает во сне, медленно, но неумолимо.

Сон был неясный, не в фокусе, но она различила среди уходящих и свою няню бабу Клаву, и своего отца с его бритым затылком, и своего крестного, адмирала Герасимова, и его жену, а ее крестную мать Глафиру Петровну, на похоронах которой простудился маленький синеглазый кадет, кажется Алеша… Он лежал в гробу такой маленький, такой худенький, с прозрачным личиком… Перед смертью звал маму… если она была жива там, в России, то не могла не слышать его предсмертный шепот. Его хоронили в погожий день африканской зимы, а ночью безумствовали ливень и ветер, крыша над их бараком грохотала полуоторванными досками и кусками железа. Доски и жесть, казалось, будут вечно греметь над головой, и ей, Марии, было так страшно лежать в отгородке на своем узком топчанчике, и она казалась себе такой жалкой, такой одинокой, что хотелось плакать, а слез не было, только ком в горле и саднящая боль в груди.

И еще она увидела в толпе уходящих за черту своего благодетеля банкира Жака, своего мужа Антуана, Улю и многих других, в том числе почему-то господина Хаджибека. Она искала себя в этой толпе, так похожей на ту, что унесла ее когда-то за море с пирса Севастопольской бухты. Она искала себя в толпе уходящих напряженно, очень внимательно, но не нашла. Не увидела она там ни своей матери Анны Карповны, ни своей сестры Александры, что ее очень порадовало и во сне, и после того, как она проснулась.

Но все-таки Мария Александровна пробудилась ото сна с тяжелым чувством опасности. «Зря говорят: уходит время, – подумала она, нашаривая ногами прикроватные шлепанцы. – Не время уходит. Уходим мы. А время – величина постоянная, похожая в чем-то на старый тополь, который, отбрасывая тень, лишь обозначает черту, за которую уходят все и вся».

В тот же день пришло из Тунизии письмо от доктора Франсуа, который поехал туда ненадолго проведать своих друзей туарегов и повстречаться с арабистами из знаменитого тунисского университета Зейтуна[19].

Доктор Франсуа передавал Марии Александровне приветы от общих знакомых, писал, что церковь Воскресения Христова, на строительство которой внесла свою лепту и Мария Александровна, чудо как хороша, писал, что улица, на которой стоит православная церковь, носит имя президента Бургиба, что на этой же улице помещаются также мечеть, синагога и католический храм. В конце письма доктор сообщал, что умер банкир Хаджибек, в подробности по этому поводу он не вдавался.

В тот же день Мария Александровна поехала на автомобиле в ближайший город и дала четыре телеграммы соболезнования: Хадиже, Фатиме и ее сыновьям Мусе и Сулейману.

Он любил эти пристанционные запахи угольной гари и пропитанных мазутом шпал, обоняя их, сразу думалось о дальней дороге, о попутчиках, о нечаянных встречах и, как ни странно, о вечном. Маленькие надежды на скоротечные житейские радости были прямо связаны с предстоящим движением из одной реальности в другую и никак не перечеркивали большую неясную мысль о вечном, то есть о жизни, любви и смерти. Эта ускользающая в суете мысль как бы всплывала в сознании сама по себе и снова уходила на дно, наверное, в те глубины, что принято у людей называть подсознанием.

Ни Ксении, ни детям Адам Сигизмундович не разрешил проводить себя на вокзал. Поезд в Москву уходил поздним вечером, и возвращаться по едва освещенным январским улицам было небезопасно. Но все равно они его чуть-чуть проводили, до болтающейся на одной петле единственной створки железных ворот, обозначающих выход со двора их четырехэтажного кирпичного, оштукатуренного дома на горе. Как же было не проводить отца семейства, все-таки он уезжал от них четверых в первый раз. А усадил Адама Сигизмундовича на поезд его ассистент – молодой талантливый хирург, красивый, голубоглазый, светло-русый парень одной из местных национальностей, чьи прапредки восходили еще к половцам.