Читаем без скачивания Преступление доктора Паровозова - Алексей Моторов

— Братва, давай закурим! — говорит Сергунька, и я курю вместе со всеми в тесной избе, ощущая, как именно в этот момент водка бьет мне по шарам.

— Эх, пионеры, чего загрустили, рассказали бы лучше про себя! — подбодрил нас хозяин, и мы по очереди, сначала неохотно, потом уже с энтузиазмом — выпитое сделало свое дело — повествуем о своей нелегкой жизни. Первым рассказывает Вовка, потом я, а затем Балаган.

Больше всех Сергунька восхитился именно Шуриком, услышав, что Балаган скоро будет студентом-медиком.

— А ты правильную работу себе выбрал, братуха! — с большим чувством произнес он. — Тебя если посадят когда, так даже в зоне не пропадешь! Будешь там лепилой, всегда при харчах, в тепле!

Мы опять все четверо закурили, и маленькую комнату совсем заволокло дымом.

— Слышь, пионер, — обратился Сергунька к Вовке, — проветрить бы надо!

Вовка, который сидел у окна, потянулся было окошко открыть, но хозяин его остановил:

— Ты это… Не открывай, а то оно у меня на честном слове держится, ты возьми прямо всю раму и на пол осторожно поставь вместе со стеклами! — И, заметив Вовкино недоумение, продолжил: — Да тут баба моя вякнула чего-то, я ей в торец и зарядил! Так она своей жопой окно выбила, рама в огород улетела! А эта дура в окне застряла, пришлось соседа звать, только вдвоем сумели ее вытолкать, я с улицы толкал, а он в комнате за руки тащил! А жопа у моей бабы — во! Развел он в стороны ручищи и показал нам какая.

Ну действительно, такая уж точно в окно не пролезет. И мы все вчетвером сидим и ржем. А когда кончили смеяться, мне опять неспокойно стало. Вот, думаю, уже и полдник на подходе.

Тут Сергунька вторую бутылку разлил и говорит:

— Ну, теперь давай за вас, за пионеров!

Мы опять пьем, причем на этот раз водка вливается гораздо легче, потом ковыряем рыбу на газете, опять курим, разговариваем. Балаган поинтересовался, где тут уборная.

— Так тебе поссать, что ли? Поссать — это во дворе! Пристраивайся, где тебе удобнее!

Вовка тем временем выразительно постучал пальцем по циферблату часов. Когда Шурик вернулся, я встал с сундука и обратился к хозяину:

— Послушай, Сергунька, тут такое дело, нам в лагерь нужно, а то нас уже обыскались, наверное… — но продолжить не успел.

Сергунька посмотрел на меня таким взглядом, очень тяжелым, и сказал:

— Слышь, а ну сел быстро! И не мельтеши! Сказано — сейчас еще посидим, выпьем, поговорим, а там и в лагерь ваш пойдете, никуда он не денется!

Мы посмотрели друг на друга, вздохнули и подумали, что и правда никуда этот лагерь не денется! Сергунька тем временем разлил самодельную четвертинку, оглядев нас внимательно, и сказал:

— Ну, за дружбу!

Тут мы выпили даже с удовольствием, потому как тост получился с двойным смыслом. «Дружба» — так ведь наш лагерь называется.

И стал Сергунька нам про своих армейских корешей повествовать и рассказывал так долго, что за окном темнеть стало, а это значит, и ужин закончился, в клубе Борька Генкин фильм вовсю крутит, а мы все водку здесь пьем. Как же мы в лагерь явимся на рогах, я ведь чувствую, как лыка не вяжу.

— Пора нам, пойдем мы, наверное! — заплетающимся языком промямлил я, как тут же заткнулся.

— Ах вы, падлы! Куда собрались?! Да я вас, гадов!!! — Сергунька стал рыскать глазами по комнате, взгляд его уперся в топор, который стоял в углу. В животе у меня противно заныло. Нужно было срочно что-то придумать, но что?

— А где жена-то твоя? — вдруг неожиданно для себя самого спросил я. А сам думаю, заколбасил он конечно же свою жену уже давно и на огороде закопал.

— Жена? — вдруг сразу обмяк Сергунька. — Жена у матери своей, в Зенькино, неделю как ушла, обиделась, зараза. Давеча права стала качать, так я в нее ножом кинул, видишь, зарубка у двери! А она обиделась, дура! — засмеялся он. — Ничего, не впервой! Вернется!

— Значит, так! Пьем одну вашу, — кивнул он на оставшиеся четыре пузыря, — смотрим мой дембельский альбом, и все, валите в свой лагерь!

Мы уже не возражали, нам было все равно. Выгонят — не выгонят!

Опять разлили, опять выпили, даже и не помню, за что, потом Сергунька залез с головой под свою лежанку, долго и громко шарил там, наконец вытащил затертый бархатный альбом и сдул с него пыль. Сдвинув рукой в сторону посуду, он торжественно открыл фолиант и начал повествование. О каждой фотографии он говорил подолгу, минут по пять. Примерно так:

— О! Гляди, это Юрка из Тамбова, духарной мужик, мы с ним в учебке вместе были в Псковской дивизии. А вот я в Рязани, с Гришкой из Воронежа, тоже был комик! А здесь я после первого прыжка, у самолета крайний! А тут мы втроем в самоволке! А это комбат наш, недавно майора получил, пять банок мог на грудь взять, и хоть бы хрен!

В таком ключе он говорил часа полтора, а мы уже настолько окосели, даже и забыли, что и вечерняя линейка закончилась, и пятое питание…

Сергунька оказался хоть и контуженым, но честным, и после презентации альбома он нас отпустил, напутствуя напоследок:

— Вы это… заходите, меня всегда тут найти можно, а если в лагере вашем на вас какая-нибудь падла наедет, то я приду и всех на уши поставлю!

Было совсем темно, дождь лупил вовсю, мы шли буквально наугад с нашими бутылками. Я первым заметил шоссе, буквально на пузе выполз на него по мокрой насыпи и, обессилев, присел на поваленный, сломанный пополам фонарный столб. На меня вдруг напал приступ хохота.

— Чего ржешь? — удивленно спросил меня Вовка, помогая вылезти Балагану, который оскальзывался в глине, падал и все никак не мог выбраться на асфальт.

— Да вот! — показал я им на столб. — Наверное, это Сергунькина жена пасть раскрыла, так он ее этим столбом по горбу!

Тут мы уже все втроем заржали и, шатаясь, в лагерь двинули. В темноте мы вышли немного не в том месте и оказались метрах в трехстах от главных ворот.

Пьяные, промокшие до нитки, все в глине, мы перелезли через забор у футбольного поля. Обернули наши оставшиеся три бутылки в какие-то лопухи, спрятав их в кустах недалеко от плаката с надписью: И ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ОЛИМПИЙЦЕМ!

Теперь осталось незаметно пробраться в нашу палату на втором этаже нового корпуса и прояснить обстановку. Завтра мне должно исполниться шестнадцать, и меня ждет незнакомая взрослая жизнь.

И на черта она сдалась! Мне и так хорошо.

Без имени и, в общем, без судьбы

Изо всех медицинских запахов вкуснее всего пахнет клеол. Если когда-нибудь в недалеком будущем в больницах придумают организовать хирургический процесс по типу автомобильного конвейера, то, чур, я буду на самом последнем этапе — повязки наклеивать.

Я стянул перчатки, бросил в таз, вышел в предбанник и с хрустом потянулся. Нет, последний этап в производстве хирургической операции — это не повязка. Последний этап — это написание протокола. Чем мне сейчас и предстоит заниматься.

Вот она, затертая толстая тетрадь, которая зовется операционным журналом. В Первой Градской все в стиле ретро. В других больницах протоколы на машинке печатают и вклеивают, а здесь изволь писать от руки, хорошо еще, не гусиным пером.

Я вновь облачился в белый халат и, нашарив в кармане ручку, присел за стол, раскрыл журнал, вписал число и сразу споткнулся на первой же графе: «Ф. И. О. больного». Потому что у нашего казачка ничего этого не было. Ни фамилии, ни имени, ни отчества. Ведь у него в карманах документов не оказалось, а сам он про себя ничего не успел сообщить. Поэтому запишем то же, что и на титульном листе в истории болезни: «Неизвестный».

Неизвестным быть плохо. Если ты, конечно, не знаменитый скульптор по имени Эрнст. И жить плохо, и умирать как-то не очень. Это я понял давным-давно, в бытность свою медбратом в реанимации. Неизвестных хоронят в общей могиле и за казенный счет. Безутешные родственники, если они есть у такого, не придут на погост, не высадят там анютины глазки, не поставят на могильный холм поминальный стакан.

Чтобы стать неизвестным, не нужно делать ничего сверхъестественного. Достаточно просто выйти из дому на пять минут без документов. Ведь улица недаром полна неожиданностей, и неожиданности эти далеко не всегда приятные. И когда человек без документов попадает в переплет и получает расстройство здоровья, которое не позволяет ему сообщить основные сведения о себе, он будет числиться неизвестным. В лучшем случае временно.

Потому что если такой бедняга не очнется и сам все про себя не расскажет, то шансов, что его найдут и опознают, не так уж много. Тут главное, чтобы родные сразу забили тревогу. А такое происходит далеко не всегда. Человек может быть одиноким, находиться в отпуске, командировке, или он может быть представителем той социальной среды, где отправиться в камеру на пятнадцать суток — дело обыденное и привычное.

Правда, есть и бюро несчастных случаев, и всякие другие организации, включая милицию, но я ни разу не видел, чтобы по поводу неизвестных начиналась суета. Лежит себе и лежит, а помер — ну что тут поделаешь. Да чего уж там говорить про неизвестных, когда я за столько лет лишь однажды видел настоящие следственные действия. Тогда в реанимацию приехала целая группа: фотограф, эксперт-криминалист и следователь. Они задавали нам вопросы, фотографировали, записывали, делали смывы, соскобы с тела, отстригали волосы с различных участков. И все потому, что тот, кого сбила машина и, не остановившись, растворилась в ночи, был переводчиком «Интуриста». А у «Интуриста» кураторы известно кто.