Читаем без скачивания Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

В волейбол они играли лучше нас, чего там… Но у них не было таких поэтов, и таких болельщиц у них не было. Так что удивляться нечего: играли мы с Панкратовым не хуже, чем с Калертом, а с Калертом не хуже, чем с Анейчиком…

Валя Калерт, хрупкий, изящный, ушел из жизни молодым. Остальные из нашей университетской команды работают – один пишет сценарии научно-популярных фильмов, другой, доктор наук, – солидные монографии о Горьком и Бунине, третий – очерки в рязанской областной газете, а еще одного я потерял из виду…

Мы пришли в университет осенью пятьдесят четвертого, а дипломы получили летом пятьдесят девятого… Время незабываемое.

В большой филфаковской аудитории обсуждается роман Дудинцева «Не хлебом единым», динамики транслируют голоса спорящих на оба этажа, забитых не попавшими на диспут; на танцах в общежитии капитан нашей волейбольной команды Лось, демонстрируя собравшимся фигуры новейшего танца рок-н-ролла, роняет партнершу; по невским набережным, залитым водой (очередное наводнение), бродят английские моряки с прибывшего в Ленинград с дружеским визитом английского крейсера «Аполло»; летом мы строим коровники в колхозах Ленинградской области, помогаем убирать хлеб в целинных совхозах Алтая и Казахстана; сдаем экзамены по новым, только что введенным для журналистов курсам – экономике промышленности и экономике сельского хозяйства; на комсомольском курсовом собрании прорабатываем сокурсника за то, что осенью на картошке тот читал «Так говорил Заратустра» Ницше (наш записной острослов Бубрих, не состоящий ни в каком родстве с известным филологом, специалистом по финно-угорским языкам, сказал по этому поводу: «Много шума из ницшего»), другому врезаем за плагиат – на первой же практике в городской газете он тиснул очерк о шоферах, наполовину сдув его из романа Рыбакова «Водители»…

Из четырех журналистских групп курса только во второй, нашей, у «англичан» (мы разбиты на группы соответственно изучаемому иностранному языку) нет ни одного солидного человека. Мы все попали в университет сразу после десятого класса, а «французы», «итальянцы» и «немцы» в большинстве своем и повоевать уже успели, и газетную лямку тянули и смотрят на нас как на салажат. Рядом с боцманом Палычем (он проходит у нас как «ботик русского флота») и его фронтовыми друзьями мы и есть салаги, хотя и прошедшие блокаду, оккупацию, бомбежки, кому что выпало. Для них мы салаги и пижоны, или, как говорит бывший майор «старик Яков» (старику и сорока нет, он был на фронте всю вой ну), – «артисты». Говорит не в осуждение, без злобы и зависти, иногда даже с оттенком восхищения.

Иронический молодежный стиль, входивший тогда в моду, если и задел нас, то лишь по касательной. Мы дышали воздухом надежды, перемен, открытий, он пьянил нас, мы захлебывались от новых ритмов, новых песен, новых слов, мы были переполнены небывалой, неслыханной новизной жизни, мы спорили, не слыша самих себя, были постоянно возбуждены, может быть, даже смутно ощущали, сколь серьезно все, что происходит вокруг, что происходит с нами, но ни за что не признались бы никому, что это нас по-настоящему трогает, что этим мы всерьез обеспокоены, взволнованы, задеты. И чем больше удивительного происходило на наших глазах, тем меньше мы удивлялись. Изо всех сил старались не удивляться, не принимать происходящее очень уж всерьез, не строить планов личного преуспеяния – последнее считалось чем-то неприличным, безвкусным, пошлым. Голова шла кругом – в нашей стране 4 октября был запущен первый в мире искусственный спутник Земли, а вечером 5 октября мы распевали на Невском частушку: «Ракетная игрушка взлетела в небеса. Нам жить с тобой, старушка, осталось полчаса…» Сочинительством нас не удивишь: сочиняют все, сочиняют всё – частушки, песни, стихи, рассказы, пьесы… Более редким и потому более почитаемым был дар импровизаторства. У нас в группе сразу два имитатора, один специализируется на показе-передразнивании вузовских преподавателей и своего брата студента, другой разыгрывает в лицах всевозможные исторические сцены.

Старику Якову, называющему нас «артистами», нельзя отказать в проницательности: все мы лицедеи, все живем, играя.

Это надо понимать и буквально: во что только не играли мы за пять студенческих лет. О таких, как Лось и наш сильнейший нападающий факультетской сборной мой друг Орлуша, да и я, и говорить не приходится. Мы – спортсмены, играем за университетские команды на первенство города по волейболу, гандболу, баскетболу, а на студенческих стройках – еще и в футбол. Есть у нас и два шахматиста, они же – лучшие преферансисты, один известен в общесоюзном и мировом масштабе.

Современные теоретики игры разделяют игры на две разновидности – импровизационную, свободную, не связанную никакими условиями, правилами (по-английски «play») и игру по правилам, о которых заранее договариваются между собой участники (в английском – «game»). Организованные игры в свою очередь делятся на спортивные, где игроки полагаются на свои силы, и на игры фатума (рулетка, лотерея, игра в кости, отчасти в карты), где игроки доверяются всё разрешающему случаю. Играм фатума мы, получившие сугубо рационалистическое и атеистическое воспитание, не привыкшие уповать на чудо, платим значительно меньшую дань, чем спортивным. Притягательными, преимущественно для старшего поколения нашего курса, были карты, хотя сомневаюсь, чтобы учредители «Клуба четырех королей» в университетском общежитии на канале Грибоедова согласились бы с отнесением карт к играм фатума. Они-то полагались не на слепой случай, а на свой интеллект!

Мы, «англичане», в тот клуб не ходили. У нас был свой, на проспекте Маклина. Здесь жил наш друг Боря (он же Роковой), у него было оксфордское произношение, как утверждала Вероника Николаевна, преподаватель английского; мы не удивлялись: какое же еще должно быть произношение у эсквайра, сына эсквайра. Эсквайром Бобом С. Грисченкай сделал его в своей повести-легенде о нашей группе художник-поэт-модельер-«морж» Левша, а вообще-то Роковой родился на Дальнем Востоке, где строил корабли его отец Сергей Сергеевич. В их доме и был наш клуб; здесь нас потчевала пирожками и котлетами добрейшая Александра Ивановна, мама Рокового и его младшего брата Кролика; здесь мы собирались перед экзаменами по литературе и рассказывали друг другу «закрепленные» за нами произведения: один – «Домби и сын», другой – «Ярмарку тщеславия», третий – «Житейские истории кота Мура»; здесь после экзаменов слушали Луи Армстронга, Эллу Фицджеральд, здесь устраивали футбольные турниры с участием сборных Бразилии, Англии, Франции, ФРГ – играли пуговицами на большом столе, Кролик, тогда школьник, не знал себе равных, у него были два блестящих перламутровых форварда: Копа и Фонтен.

Игра для нас – не только игры, от всамделишного волейбола до пуговичного футбола, от шахмат до карт. Игрой было пропитано, пронизано все наше существование, весь наш неустроенный, хаотичный, театрализованный студенческий быт, где все на виду, все демонстративно, все преувеличено – и страсти, и мечты, и таланты, и катастрофы, и триумфы.

Зуд соперничества и лицедейства не давал нам покоя. Мы всех передразнивали; случалось, разыгрывали защиту газетной практики после третьего и четвертого курсов с ее ритуалом оппонирования и сшибки мнений; на сессиях полагались не на знания, а на разработанные нами двенадцать психологических правил сдачи экзаменов; сама процедура сдачи экзаменов рассматривалась нами как поединок, причем противоборствующая нам сторона ни в коем случае не должна была почувствовать состояния борьбы; процедура должна была выглядеть как поединок равных, разумеется, не по знаниям – утопистами мы не были, – а по отношению к сдаваемому предмету, по степени поглощенности им, по энтузиазму, им вызываемому, мы не должны были уступать принимающим (это требовало тонкости «приспособлений», дабы не переиграть, определенного знания самого предмета и точного знания характера и привычек экзаменатора)… Конечно, можно играть всегда строго по позиции, не обращая внимания на особенности партнера, как делают это сильные, уверенные в себе гроссмейстеры классического стиля, но мы в те годы были достаточно самоуверенны, но не достаточно уверены в себе.

Мы разработали эти принципы всемером – художник-поэт Левша, Роковой, Бубрих, Эдик по прозвищу Шевалье, непревзойденный исполнитель песен Вертинского, Виталий, он же Кум, лучший самбист университета, Орлуша и я; мы не скрывали их от сокурсников, хотя и предупреждали, что дело не в принципах, а в умении сымпровизировать на заданную тему. При относительном равенстве запаса знаний и способности к комбинаторике лучших результатов добивались те, кто, выйдя из детского возраста, не потерял способности к перевоплощению и даже развил ее в школьных драмкружках, студиях при Дворцах пионеров и Домах культуры, на сценах любительских и даже профессиональных театров. Многие из нас, и практически все создатели «теории», в школьные годы такой тренинг имели. Роковой с братом Кроликом и его приятели создали домашний театр, в котором разыгрывали самими сочиненные пьесы; Бубрих в своей Луге основал «театр одного актера» и владел разнообразными жанрами – от манипулирования в представлении «Китайские тени» до чревовещания, а в школьном драмкружке был Ваней Солнцевым в катаевском «Сыне полка», на вопрос щеголька-кавалеристёнка: «Чего стоишь?», отвечавшим независимо: «Хочу – и стою»; Левша играл в Оренбурге на школьной сцене в «Горе от ума» с Виктором Борцовым, своим одноклассником, который окончил Щепкинское училище, стал актером Малого театра и в начале восьмидесятых сыграл в телевизионном фильме из жизни пятидесятых – «Покровские ворота»; поставил тот фильм Михаил Козаков, вместе с ним работал над несколькими телевизионными спектаклями Орлуша.