Читаем без скачивания Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

Мы идем, отбивая шаг.

Пыль Европы у нас под ногами.

Ветер битвы свистит в ушах.

Кровь и ненависть, кровь и пламя!

Полковник горестно качал головой, рассказывал Вальтеру про Гете и Гейне. Немецкий мальчик, оболваненный фашизмом, постепенно открывал совсем другой мир, начинал понимать мрак и ужас недавней жизни. На это должно было уйти время – месяцы и месяцы в реальной жизни – два действия на сцене. Но некоторые зрители четвертого спектакля не захотели ждать чудесного преображения волчонка, и стоило мне истерически выкрикнуть в лицо полковнику: «Кровь и ненависть, кровь и пламя!», как с балкона раздались крики: «У, недобиток, Гитлер паршивый…» – и еще похлеще…

Доиграл спектакль я еле-еле, слезы душили, непроизвольно текли по моим тоном покрытым, припудренным щекам. На следующий день прямо из школы я прибежал в театр, меня трясло от обиды, я чувствовал себя опозоренным навеки, рыдал в кабинете главрежа и просил снять меня из спектакля, заменить, не выпускать больше на сцену в роли фашистика. Борис Михайлович Филиппов долго успокаивал меня, говорил: чудак-человек, такие крики означают признание, ты, стало быть, здорово вжился в образ, тебе поверили, а твоя репутация ученика четвертого «б» 9‑й средней школы Петрозаводска, председателя совета отряда, вовсе не пострадала вчера, поскольку на сцене ты не петрозаводский пионер, а сын нашего злейшего врага, воспитанный врагом по образу и подобию…

Я никогда не был и не мог стать хорошим актером и рад, что удержался от соблазна (театр давал мне рекомендацию) поступать в театральный институт и связать свою жизнь с подмостками. Во мне сидел внутренний контролер, он мешал безоглядной вере в предполагаемые обстоятельства, стреноживал воображение, фантазию, не давал растворяться в чужой жизни.

Ученые лаборатории психологии актерского творчества при Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии, проводившие экспериментальное исследование актерской одаренности, установили, что высокий рациональный контроль над своим поведением сильно мешает органичности сценической жизни и является одной из главных причин того, что способности не всегда реализуются в деятельности. Не знаю, были ли у меня какие-то актерские способности, но потребность к перевоплощению, безусловно, была. Однако проклятый контролер, постоянно разъедающая рефлексия, помноженные, как говорят ныне моя дочь и ее сотоварищи, дипломированные психологи, на высокую внутреннюю напряженность и сильную внутреннюю тревожность, развили мучительное чувство – чувство стыда самого себя, большую помеху в любом творчестве, не только сценическом.

У Акутагавы, классика японской литературы, об этом сказано убийственно точно: «Тому, кто хочет писать, стыдиться себя – преступно. В душе, где гнездится такой стыд, никогда не пробьется росток творчества». И еще сказано у Акутагавы: «Только стой крепко на ногах. Ради самого себя. Ради твоих детей. Не обольщайся собой. Но и не принижай себя. И ты воспрянешь».

Не обольщайся собой. И не принижай себя. Возможно ли, следуя этой программе, изгнать из души стыд самого себя?..

И еще один вопрос. Что делать с быстротекущей жизнью, которая становится с каждым прожитым тобой годом все серьезнее, как под грузом лет сохранить веру в подлинность игры, потребность в игре, стремление к игре и способность ей время от времени полностью отдаваться, выходить из нее освеженным и готовым к дальнейшим поискам?..

Невольник чести

Артист

Борис Спасский написал эссе, опыт самоанализа «Голый король» и спрятал его в дальний ящик письменного сто ла. С самого начала работы над мемуарами дал себе окорот: пишу, но при жизни не печатаю.

Литературных амбиций, впрочем, у него никогда не было – ни в студенческие годы, когда мы вместе учились на отделении журналистики филологического факультета Ленинградского университета, ни позже, во времена его профессиональной карьеры, ни сейчас, когда он написал «Голого короля», когда у не го в работе главы о Пауле Кересе, Михаиле Ботвиннике, Федоре Богатырчуке…

Амбиций нет. Это не значит, что нет амуниции. В состав ленных для себя, для «внутреннего употребления» характери стиках очередных матчевых соперников – Михаила Таля, Виктора Корчного, Тиграна Петросяна, Роберта Фишера – он предстает не логиком-математиком, а художником-психоло гом, чувствующим характеры, пристрастия, слабины партне ра (персонажа), ищущим, где у того створки раковины закры ваются, чтобы их приоткрыть. Он артистичен, у него дар имитатора, пересмешника, он мог бы зарабатывать на жизнь на манер Ираклия Ан дроникова с устными рассказами с эстрады или на телевидении, если бы Бог не дал ему страшной силы шахматный талант: по авторитетному мнению Михаила Ботвин ника, самые крупные природные шахматные дарования были у Капабланки и Спас ского; одним из величайших природных талантов в истории шахмат назвал Спас ского Гарри Каспаров.

Своим чувствовал себя Борис Спасский в артистических компаниях, взаимная сим патия связывала его с Иннокентием Смоктуновским, Юрием Никулиным, Владимиром Высоцким. Он дружил с Николаем Рыбниковым и с Анатолием Ромашиным, лучшим отечественным актером считал Евгения Евстигнеева, поклонялся Жану Габену, естественно му, как сама жизнь, восторгался искусством Александра Вертинского, бого творил и боготворит Федора Шаляпина.

Очень жалею, что он не сыграл Остапа Бендера: кинопроба была изумительна, но рога трубили – другая игра звала; искать и отстаивать свою правду в своей игре, в сво ем искусстве стало делом его жизни.

Игра и правда в жизни подлинного артиста – и на театральных подмостках, и на экране, и на шахматной сцене – перемешаны в одном, адской крепости, составе. Игра и правда не могут не быть перемешаны в настоящем искусстве. Но нельзя – смертель но опасно – спутать игру и жизнь, отождествить их – это кончается печально, как окон чилась жизнь набоковского Лужина: «и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодли во и неумолимо раскинулась перед ним».

Разбив стулом оконное стекло, гениальный шахматист бросился в черную звездооб разную дыру. Как пишет Набоков: выпал из игры, для него это был единственный выход.

Выпадают из игры – не в романах, в жизни – по-разному. Сходят с ума во время партии. Лают по утрам, едва проснувшись, на висящий на стене фотопортрет соперни ка в предстоящем матче за мировую корону. Запивают по-черному, колются, ширяются. Уходят в политику. Стареют…

Запасных выходов много. А игра – одна. Как и жизнь. И если их перепутаешь, отождествишь, тогда вместо вечности как победы над смертью тебя ждет неумолимая вечность-пустота, что встретила в последнем полете Лужина.

Не в старости дело

Никто не знает, пускаясь на дебют, как придется расплачиваться за все эти игры в бисер, за шалости детского возбужденного ума, за насилие над мозгом, своим и парт нера, над душой.

Не знал этого, естественно, и девятилетний Боря Спасский, когда летом сорок ше стого года приехал на Крестовский остров Ленинграда, в шахматный павильон ЦПКиО и часами, не отрываясь, следил за партиями отощавших после блокады любителей.

В пять лет, в эвакуации, в детском доме чуть не выпал – не из игры, из жизни. Умирал от голода, дистрофии последней стадии. Потом, уже став чемпионом мира, обнаружит, что начинает – вдруг, неожиданно – в ответственных партиях выпадать из игры: фигуры на доске покрываются туманом, голова отказывается считать.

«Собачья старость, – будет ругать его Фатер, как звал Боря своего тренера грос смейстера Игоря Захаровича Бондаревского, – возьми себя в руки, не шляйся по ночам, больше работай».

Старость – в тридцать три года?! Нет, Фатер, не в старости дело: психическая энер гия утекает из сосуда, обожженного войной, через дырочки, пробитые голодом, холо дом, лишениями – демографы и психологи называют это когортной болезнью поколения (когорты), появившегося на свет в промежутке между 1930 и 1944 годами.

Война с врагом. Война с народом. Он родился в самый пик большого террора – в 1937‑м. До поры был таким же слепым кутенком, как и все мы, когорта, зараженная немочью страха, лжи и бессилия.

Когда могильную плиту чуть сдвинули с нашей общей ямы, от когортных болез ней каждый избавлялся на свой салтык. В одиночку. Это заболевают когортой, а исце ляются поодиночке, коллективного прозрения не бывает, только индивидуальное.

Из всех нас, своих студенческих друзей, из советских спортсменов большого ка либра он первым начал бодаться с дубом.