Читаем без скачивания Апрельский туман - Нина Пипари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С ними одними я справлюсь, но то новое, что вторглось в мою душу после Никиного сна, было слишком сильно, слишком ярко, слишком необычно, оно разрушило стену отчуждения, и теперь моя душа стала голой и слабой, и… все видели, какой нежной и уязвимой она оказалась на самом деле. Во всяком случае, у меня сложилось твердое ощущение, что так все и было.
В густом, гудящем мареве, сотканном из каких-то голосов, отзвуков, образов непонятных, пестрых, я добралась до дома. Я еще поворачивала ключ в замочной скважине, когда на меня обрушился каскад разрушающих антисозвучий любимой Лединой психоделики. Господи, только бы доползти до своей комнаты. Господи, только бы дотянуться до дверной ручки. Господи, слава тебе! — дверь закрыта. Теперь нет психоделики. Теперь наступает царство пустоты, и звенящей тишины, и горечи, и боли, и одиночества. Я больше не в состоянии сдерживать себя и реву, как маленькая сопливая девчонка. Реву, накрыв голову подушкой и задыхаясь. Реву, и завидую, и восхищаюсь, и сожалею, и люблю, и опять завидую. Мне никогда не снилась такая красота. Мне — обладательнице богатейшего воображения — не снилось. А ей — да, и, судя по всему, не первый раз! Как же я тебя ненавижу!
Она была настоящей загадкой, и я начала подозревать, что над ней мне придется покорпеть. В тот день я еще верила, что ключ непременно будет найден, и решила во что бы то ни стало восстановить свою гордость в ее правах и доказать этой девочке: мол, и не таких раскусывали! Гордость в тот день была еще слишком сильна, она была в зените своей мощи и не допускала мысли, что я могу проиграть. Ника, ты оказалась сильнее, и то, что я ни капли не жалею об этом сейчас, — лишнее доказательство твоей силы. Того, чего не могли добиться родители и учителя ни упреками, ни уговорами, ни угрозами, ни упрашиваниями, — ты добилась легко и ненавязчиво, как бы между делом. Гордость, ты где? Надменность, почему я тебя не нахожу на твоем троне? Спесь, ау! Вас нет, и троны ваши опустели и покрылись пылью, и обивка их изъедена молью. Осталась только пустота.
* * *
Господи, она — сплошной нерв, то, что творится у нее внутри, — это ад кромешный, который истязает ее ежесекундно. Иногда она проговаривается, иногда оно прорывается наружу с такой стихийностью, что Ника просто не в силах сдержать его напор — и тогда с ней творится что-то странное. Она начинает произносить бессвязные, бессмысленные фразы, блуждая беспокойным взглядом по сторонам и словно не замечая моего присутствия. Глаза ее из спокойно-искренних или спокойно-насмешливых, как обычно, становятся какими-то беспомощными и испуганными. Я и сама пугаюсь, когда вижу ее такой, любой бы испугался. «Приступ» резко заканчивается, поток исступленных слов обрывается, и лицо ее вновь обретает спокойствие, и она опять смотрит на меня глубокими туманными глазами, и я чувствую, что ее взгляд пробуждает в моей душе странные образы и картины, целые миры, осмысленные, ни на что не похожие, но отдаленно напоминающие мои сны.
Потом она снова начинала говорить, но теперь это была осмысленная речь, в духе ее обычных монологов, разве что какая-то отвлеченная, непривязанная к реальности. Чаще это были рассуждения о «вечном». Так, однажды, оправившись от одолевшей ее «силы», она повернулась ко мне и спросила:
— А что «там»? Есть там что-нибудь или царит такая же пустота, что и у меня внутри? А если там все-таки что-то есть и это что-то красиво и бесконечно, то кому из Учителей верить?
Пару минут мы стоим молча: я пытаюсь оправиться от того гнетущего впечатления, которое произвел на меня ее припадок, а Ника — собирая воедино разбежавшиеся мысли или скрывая от меня самые кровоточащие раны. Я знаю, что она изо всех старается беречь меня, но когда на нее находит «то состояние», оно все равно прорывается наружу. И я снова смотрю расширенными от ужаса глазами, как Ника разрушается на моих глазах, — и это зрелище причиняет мне невыносимые страдания, а она снова проклинает себя, уверяя, что в следующий раз непременно справится, победит приступ, пусть даже ценой собственного рассудка. Зыбкая, заведомо ложная надежда…
В конце концов она нарушает молчание и, словно придя с самой собой к консенсусу, говорит:
— Нет, в этом мире очень тяжело, нет — невозможно жить без веры…
Я уже справилась со своим ступором и решаю отвлечь ее от бесплодных, но пагубно воздействующих на психику размышлений. Единственно действенным способом мне представляется профанация той экзистенциальной дряни, которая так достает ее:
— Ничего подобного, — говорю я наигранно невозмутимым тоном, — ты просто, как всегда, загоняешься. Вот я, к примеру, не верю во всю эту лабуду насчет бессмертия души или там загробного воздаяния… Если я не авторитет — возьми хоть мою Леду: она старше, умнее (произнося это слово, я удивляюсь, с какой легкостью научилась врать «ради Ники») меня. Живет себе и живет. И берет от жизни все. И не будет жалеть в тридцатник, что жизнь прошла, а она так ничего в ней и не поняла, а только сидела да думала, что лучше: пойти куда-нибудь с «друзьями» или пригласить их домой?
Видя, что она находится в состоянии, близком к помешательству, я не совсем уверенным голосом решаю все-таки довести свою мысль до логического, как мне кажется, завершения:
— Да ты расслабься, не мучайся так, не загоняйся. Думай не думай — все равно ничего не надумаешь. Жизнь — загадка, и какой бы умной ты ни была — все равно хрен ее отгадаешь…
Она смотрит на меня тревожно и с каким-то надрывом, как будто я достойна самого искреннего сожаления. И я чувствую, что опять не поняла ее и наговорила ерунды. Мне снова становится стыдно и неловко, и Ника с присущей ей деликатностью спасает меня от самоуничижения. Она берет меня за руку и говорит:
— Я тебя, наверное, уже достала своими рассуждениями? Веришь, сама себе иногда противна. Но обещаю: больше сегодня ни слова о ерунде.
Я благодарно смотрю на нее, но она делает вид, что не
