Читаем без скачивания Дураков нет - Руссо Ричард

– Домой поехали, ухарь, – ответила Рут. – Я сама с тобой подерусь.

Судя по лицу Зака, он охотнее подрался бы с Салли и жалел, что упустил такую возможность.

Рут повернулась к Салли.

– Я хотела бы сегодня попасть домой, – сказала она. – Ты оставишь мне чаевые или как?

– Да я уж боюсь, – ответил Салли. – Вдруг кое-кто не очень умный неправильно поймет.

– Ну и пусть, – сказала Рут. – Должен же кто-то в этой семье зарабатывать на жизнь.

Под взглядом Зака его жена взяла доллар с мелочью, которые Салли выложил на стол.

– Не те чаевые, чтобы вызвать подозрения, да? – Рут сунула деньги в карман мужней рубашки. – Ты можешь две минуты вести себя как взрослый человек, пока я схожу за пальто?

– Конечно. – Зак пожал плечами, не отрывая взгляда от пола.

Когда Рут ушла, Салли вновь указал на диванчик напротив, и на этот раз Зак со вздохом уселся. Вид у него был такой несчастный и жалкий, что Салли едва не рассказал ему правду и не пообещал исправиться.

– Я ничего не понимаю, Закари, – вместо этого признался он.

Зак разглядывал свои ногти.

– Пожалуй, я тоже, – ответил он.

Салли рассмеялся.

Зак робко ухмыльнулся:

– Я вообще не знаю, из-за чего беспокоюсь. Я уже дедушка, а она бабушка, черт побери.

– Я тоже, – сказал Салли; колено гудело в тон мелодии, которой внук Шлёпа обучил его сегодня утром. – В смысле, дед.

Зак пожал плечами:

– Пожалуй, мы уже не в том возрасте, чтобы нас задержали за драку в общественном месте.

– Это если нашу возню примут за драку.

Вышла Рут в пальто, встала у двери.

– Ну, – рявкнула она, – поехали, дебил.

Салли с Заком переглянулись.

– По-моему, она имеет в виду тебя, – сказал Салли.

Зак медленно встал. Он и без чужих пояснений знал, кого она имела в виду.

– Ты поведешь, – сказала ему Рут, когда они выходили. – Мне нужно, чтобы обе руки были свободны.

Когда за ними захлопнулась дверь, из кухни вышел Винс и принялся выключать оставшийся свет, напевая “Привет вам, юные влюбленные, где бы вы ни были”[13]. Винс выдернул из розетки музыкальный автомат, тот возмущенно пискнул и погас.

– Скажи правду, устыди сатану, – произнес он. – Ты танцуешь тустеп с юной миссис Робак? Только не говори, что и для этого слишком устал.

Салли выполз из кабинки.

– Пожалуй, я нашел бы в себе силы, если бы она согласилась, – признался он. Салли никогда всерьез не задумывался над этим вопросом. – Но, по-моему, она любит мужа. Почему – загадка, но явно так и есть.

– С чего ты взял?

Салли не знал, почему он так думает, но именно так он и думал. Может, потому, что Карла любили все молодые женщины Бата.

– Я спрашиваю потому, – пояснил Винс, – что до меня то и дело доходят слухи, будто у нее роман с кем-то из Шуйлера.

– Сомневаюсь, – пожалуй, слишком уж поспешно ответил Салли.

– Да? – Винс ухмыльнулся.

– Да.

– А я нет, – сказал Винс. – И знаешь почему?

– Нет. Почему?

– Потому что смотреть тошно на этого болвана Зака. Вы с Рут двадцать лет наставляете ему рога, а этот слабоумный все никак не может решить, правда это или нет. Лучше подозревать, чем ходить в дураках.

– Да уж, он не слишком-то сообразителен, – не стал возражать Салли.

– Не слишком.

В темноте нашарив ключи, Салли наткнулся на венерку и сунул ее в карман куртки. Как сказал Уэрф, венерка – мелочь, но кто знает, когда она пригодится.

– Где выход, черт побери? – спросил он.

Винс щелкнул зажигалкой, чтобы показать, где выход. Его крупное добродушное лицо напомнило Салли демонического клоуна с рекламного щита за городом.

– Если я по пути ударюсь коленом, – предупредил Салли, – твой брат станет владельцем двух пиццерий.

На памяти Салли таверна “Белая лошадь” из модного кабака для золотой молодежи Олбани, летнего притона нарядных ньюйоркцев, съезжавшихся в августе на север штата, в Шуйлер-Спрингс, на скачки чистокровных лошадей, превратилась в запущенную забегаловку. Виновато в этом было новенькое шоссе – оно напрямую связало Нью-Йорк и Олбани с Шуйлер-Спрингс, Лейк-Джордж, Лейк-Плесид и Монреалем, изолировав Бат, прежде соперничавший с Шуйлер-Спрингс по части целебных вод. Извилистое старое двухполосное шоссе некогда побуждало пьяных сделать с пято́к остановок и кормило в два раза больше придорожных кафе. В сороковых и пятидесятых субботними вечерами на двадцатипятимильном отрезке меж Олбани и Шуйлер-Спрингс происходило немало аварий, хотя летальные исходы и даже тяжелые травмы были все-таки редкостью. На изгибах темной, усаженной деревьями дороги трудно было развить смертельную скорость, все придорожные кафе находились неподалеку друг от друга и, стоило войти в них, оказывались очень похожими, – словом, гнать было ни к чему. Водителям, столкнувшимся лоб в лоб, случалось выйти из машин и устроить посреди шоссе пьяную драку, выясняя, кто виноват в аварии. Иногда какой-нибудь юный лихач разбивался насмерть, как старший брат Салли, Патрик, но ведь всем известно, что лихие молодые парни рано или поздно убьются. И ни дорога, ни придорожные кафе тут ни при чем.

На новом федеральном шоссе лобовых столкновений не бывало. Почти на всем его протяжении транспортные потоки, направлявшиеся с юга на север и с севера на юг, разделяла полоса шириной в пятьдесят и более ярдов. Водители попросту засыпали на этой прямой ровной дороге, съезжали с трассы, пролетали по воздуху со скоростью восемьдесят миль в час и втыкались в ближайшее дерево. Никто ни с кем не дрался, не искал виноватого. Водителей отвозили в больницу – чистая формальность – и там констатировали смерть.

Из двух десятков таверн, процветавших до строительства федеральной автомагистрали, уцелела от силы горстка, из них круглый год работали “Лошадь” да еще одно-два заведения. Большинство открывалось летом, зачастую сменив владельца; дела шли бойко разве что в августе, когда в Шуйлер-Спрингс начинал работать ипподром и южане тянулись на север – посмотреть скачки. Тогда все рестораны и бары в радиусе двадцати миль от ипподрома взвинчивали цены и срывали куш. На большее рассчитывать не приходилось, этого куша им должно было хватить на год. Владельцы заведений сводили концы с концами за счет гостей с юга штата – те привыкли, что их грабят, и восхищались скудостью воображения северян по части их представлений о грабеже.

“Лошадь” находилась в Бате и формально не относилась к придорожным кафе, а потому и работала круглый год, хотя во время сезона скачек совершенно преображалась. В июне заведение неизменно ремонтировали. Чинили столы и табуреты, лакировали барную стойку, открывали и драили просторный зал в глубине, меняли лампочки в люстрах. Прибывал новенький персонал, в основном студенты колледжей из Олбани и округи, в коротких шортиках и футболках поло, и проходил подготовку (“Здравствуйте, меня зовут Тодд, сегодня я ваш официант”), и с этого момента местные завсегдатаи потихоньку отправлялись в летнее изгнание. Новые цены на выпивку давали понять, что в июле и августе им здесь не рады. Как не рады и новые барменши, девушки с конскими хвостиками, – они в упор не замечали таких, как Салли и Уэрф. А Руба Сквирза и вовсе не пускали на порог.

С наступлением сентября, после того как заносчивые южане разъезжались по домам, увозя свое превосходство, нью-йоркский акцент и остатки денег, придорожные кафе закрывались одно за другим. По вечерам опять становилось прохладно, и в “Лошади” мало-помалу появлялись старые знакомые – обменяться впечатлениями и оценить ущерб. Малыш Данкан, хозяин “Лошади”, каждый год подумывал, не оставить ли большой зал открытым, но потом все-таки запирал. В августе дела всегда шли на славу, и даже не верилось, что после Дня труда прибыль иссякнет, точно вода в перекрытом кране. Умом Малыш Данкан это понимал, потому что так всегда и оказывалось, из года в год, без исключений. Но в августе, обозревая битком набитый обеденный зал и очередь в заведение, растянувшуюся на всю улицу, он отказывался верить в эту истину. Малыш Данкан задумывался о законах причины и следствия, допуская, что, возможно – возможно! – он путает одно с другим. Что, если толпы клиентов после Дня труда[14] испаряются из-за того, что он закрывает обеденный зал, а не наоборот – он закрывает обеденный зал, потому что толпы клиентов испаряются? Но когда студенты-бармены и официанты прощались и упархивали в Олбани на осенний семестр в Университете штата Нью-Йорк, Политехническом институте Ренсселера или Колледже имени Рассела Сейджа, прихватив и свой несуразный восторженный оптимизм, Малыш понимал, что очередная лафа позади, и заведение впадало в дремоту. Худший день года наступал для Малыша, когда завсегдатаям удавалось уговорить его перетащить бильярдный стол обратно в бар, где тот и стоял до следующего июля, пока не потребуется снова освободить место. Большой круглый стол в обеденном зале, который Малыш резервировал для компаний из восьми-десяти человек, перетаскивали под люстру и играли за ним в покер. Все это удручало. Перед зимними праздниками Малыш вешал на дальней стене бара одну-единственную гирлянду, и с каждым годом в ней горело все меньше лампочек. А после Нового года ни у кого не хватало сил ее снять.