Читаем без скачивания Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Когда он вошел, члены кружка с большим любопытством уставились на него. Николай Петрович, извинившись, что в прошлый раз возражал референту лишь с общих позиций марксизма, сказал, что ныне им подобран материал, который позволяет заняться разработкой предложенной темы, исходя не только из теоретических предпосылок, но и опираясь на факты русской экономической жизни. Вслед за тем Николай Петрович еще раз повторил свои возражения против реферата. Впрочем, он недолго останавливался на ошибках Германа. Он заявил, что лучше уж прямо обратиться к Марксу, чем путаться в выводах Германа. Николай Петрович совершенно неопровержимо доказал, что Маркса Герман не понял и потому все выводы его несостоятельны.

Затем посыпались факты и цифры, против которых невозможно было возражать: Николай Петрович собрал их из официальных статистических источников; каждая цифра подкрепляла его главную мысль, каждый факт устранял нелепости, в плену которых находились Герман и многие из слушавших его реферат.

Для Радченко, Глеба Кржижановского, Надежды Крупской и для всех старейших членов кружка факты и цифры, собранные Николаем Петровичем, определяли смысл их деятельности. Двигает ли русскую жизнь капитализм, развивается ли он, охватывает ли он все более широкие отрасли хозяйства, подготовляя тем поле для классовой борьбы, или неизменной основой Российского государства служат однородные общины, составляющие, по учению народников, фундамент социализма?

Глеб Кржижановский, особенно прилежно слушавший Николая Петровича, думал, глядя на него:

«Это живое лицо, эти полные ума, с хитринкой, с лукавством глаза!.. Что-то есть в нем от народа, непосредственное, могучее… И вместе с тем какой великолепный ораторский талант, какой блеск и какая глубина!»

Действительно, все, о чем говорил Николай Петрович, было так веско, так метко и выразительно, что никто не прервал его, пока он говорил, стоя посреди комнаты. Необыкновенная, концентрированная сила убеждения чувствовалась в его речи; особое искусство сочетания простых слов делало ее захватывающей.

Крупская представляла Николая Петровича мстителем, но не только за брата, а за всех угнетенных и обездоленных, человеком, нашедшим новое оружие и новые силы для осуществления идеи, которая жарким, неугасимым пламенем горела в нем.

— Нет, — шептала Крупская Ольге Михайловне. — Дело в том, Оля, что он не книжник. Для него каждый марксист прежде всего революционер, и он выше всех нас хотя бы потому, что обладает чутьем действительности. Он живой деятель идеи. Смотри, как он стегает Германа!

— Бедный Герман! — покачивала головой Ольга Михайловна.

Между тем Николай Петрович, окончив вводную часть, перешел к обоснованию своих воззрений на организацию рынков.

Вопрос этот дебатировался у «стариков» уже чуть ли не десятый раз и всегда вызывал ураган споров. Тут царила страшная путаница во взглядах; казалось, что разобраться в вопросе нет уже никакой возможности.

Николай Петрович не считал дело столь безнадежным. Снова, вернувшись к анализу положения крестьянства, он отметил, что внутри крестьянства выкристаллизовался новый мощный класс — кулачество с крепким товарным хозяйством. Этот класс есть и продавец товаров, и покупатель рабочих рук. В свою очередь, деревенская беднота выступает и как покупатель товаров, и как продавец своих рук. Между ними — крестьянин со средним достатком; он едва-едва сводит концы с концами и рано или поздно примкнет к одному из классов в деревне: либо обзаведется товарным хозяйством и станет кулаком, либо кулак пустит его хозяйство по ветру и купит его руки, как покупает он их у бедноты…

Таким образом, утверждения народников, будто в России не может развиваться капитализм, потому что она не имеет рынков потребления и сбыта, ложны и опровергаются представленными доказательствами.

Когда он произнес последние слова, Герман встал и заявил, что Николай Петрович опрокинул его взгляды, что он не собирается защищать их и опровергать выдвинутые новым товарищем положения ввиду их абсолютной жизненности.

— Мне кажется, — заявил Герман, — сегодняшний день вообще весьма для нас знаменателен. Он кладет конец невинно-созерцательному периоду деятельности кружка. Впереди дело, ради которого только и стоит жить.

Крупская долго смотрела на Николая Петровича и вдруг, ни к кому в частности не обращаясь, громко сказала:

— Он молод, как все мы, но я нахожу, что он мудрее любого из всех наших «стариков»!

Брошенная ею фраза имела неожиданный успех и еще более неожиданные последствия: конспиративное название кружка через некоторое время перешло к Николаю Петровичу!..

— Вот погодите, достанется вам от нашего «Старика»! — грозили они противникам.

В короткий срок Николай Петрович успел завоевать такой авторитет и уважение, что при молчаливом согласии членов кружка стал их руководителем.

Прошло немного времени, и о кружке и его неслыханном влиянии среди рабочих громко заговорили в столичном революционном подполье.

Больше того, на «стариков» обратил внимание Плеханов, живший тогда в Женеве со своими единомышленниками.

Затем стали поговаривать, что Николай Петрович — выдающийся марксист, первоклассный оратор, человек весьма принципиальный, неуступчивый и беспощадный с врагами идеи, которую считал единственным оружием пролетариата в его борьбе.

Лишь немногие знали, что он вовсе не Николай Петрович, а Владимир Ильич Ульянов.

Некоторое время спустя он стал известен под фамилией Ленин.

Задолго до того «старики» сумели завоевать прочное положение в вечерней, так называемой Корниловской Школе в селе Смоленском за Невской заставой. Школа была устроена щедротами местных заводчиков и фабрикантов не ради их любви к прогрессу, а по той простой причини, что новые сложные машины требовали хотя бы мало-мальски грамотных людей.

Надежда Крупская преподавала здесь пятый год.

Невысокого роста, смолоду расположенная к полноте, с округлым добрым лицом, она вполне могла сойти за фабричную девушку, каких много. И разговаривала она так просто, языком таким доходчивым, словно родилась и росла в среде тех же фабричных девушек и парней, от которых отличалась лишь высокой образованностью, чем, впрочем, не кичилась.

Приятелей и подружек она приводила в удивление своим неслыханным, каким-то тихим и упрямым трудолюбием. Но и эту черту не выставляла наружу.

Учение, забота о матери, рабочие и их нужды, вечерняя школа, подполье, где она занималась будничной, то есть самой изнурительной, работой — вот ее жизнь.

Довольствовалась она только тем, без чего нормальный образованный человек не может обойтись. К нарядам и украшениям Надежда Константиновна была равнодушна. Правда, никто и никогда не примечал небрежности в ее одежде и во внешнем облике вообще. Квартирка ее блистала чистотой и славилась уютом. Она умела делать все по дому, и мать частенько поругивала свою Наденьку за излишнюю, даже педантичную заботу о ее покое.

И никто не умел так умело завоевывать глубокую симпатию окружающих, привлекать самые суровые сердца питерских пролетариев.

Эта юная и с виду застенчивая девушка не только с успехом обучала рабочих и не только помогала им советами.

Она создавала на заводах социал-демократические кружки, а руководителями ставила своих наиболее одаренных учеников. Таким образом, вечерняя школа была своеобразным университетом, где воспитывались сознательные рабочие.

Фабриканты догадывались о подпольной работе в школе. Управляющий фабрикой Губерта немец Шульц доносил в полицию, что рабочие, посещающие школу, до ее открытия были людьми тихими, спокойными, а теперь превратились в вольнодумцев, — ходят на какие-то преступные сборища, проповедуют равенство и братство, требуют восьмичасового рабочего дня — вот до чего дошло!

Но хозяева нуждались в школе, и она продолжала существовать. Полиция установила пристальную слежку за учениками и учителями, а «старики» удвоили осторожность.

В этой же школе преподавала Ольга Лахтина. Через неделю после того, как начались занятия, она получила из Тобольской губернии, из села Покровского, где в ссылке жил ее брат, известие о его болезни. Михаил Михайлович звал сестру к себе.

Ольга Михайловна не раздумывала ни минуты, — через два дня после получения сообщения ее уже не было в Петербурге. Таня сильно горевала, провожая подругу: она крепко привязалась к ней в своем одиночестве.

— Мы еще увидимся! — сказала Ольга Михайловна. — Вот посмотришь.

Таня улыбнулась сквозь слезы:

— Увидимся! Когда, где?

— Кто знает! — сказала Ольга Михайловна. — Может быть, и в Сибири…

Ольгу Лахтину заменила Таня. Крупская предупредила ее, что в школе можно говорить о чем угодно, надо лишь остерегаться суждений о царе, о стачках, забастовках и о прочем в том же роде.