Читаем без скачивания Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

приказать Бруту и Кассию немедленно послать в Италию достаточно войск, чтобы мы могли защищать Рим, увеличить налоги для набора новых легионов и ввести чрезвычайный налог на имущество в размере одного процента, дабы вооружать и снаряжать солдат. Если мы все это сделаем, черпая силу в храбрости наших предков и справедливости нашего дела, моя вера в то, что свобода в конце концов восторжествует, останется неизменной.

Цицерон произнес последние слова с обычной силой и мощью, но, когда он сел, рукоплескания были скудными. В воздухе словно висел ужасающий запах близкого поражения — едкий, как вонь горящей смолы.

Поднялся Исаврик. До той минуты высокомерный и честолюбивый патриций был самым ярым противником самонадеянного Октавиана в сенате. Он осуждал его назначение пропретором и даже пытался отказать ему в овации — относительно умеренных почестях. Но теперь он произнес такую похвалу молодому Цезарю, что удивил всех:

— Если Рим следует защищать от притязаний Антония, ныне подкрепленных войском Лепида, я начинаю верить, что Цезарь — тот человек, на которого следует положиться в наибольшей мере. Только его имя может породить войска словно из ничего и заставить их шагать и сражаться. Только его изобретательность может принести нам мир. Должен сказать, граждане, что недавно, в знак веры в него, я предложил ему руку своей дочери и с удовольствием сообщаю, что он согласился.

Цицерон внезапно дернулся, будто его поймали на невидимый крючок. Но Исаврик еще не закончил.

— Чтобы еще крепче связать этого превосходного юношу с нашим делом и побудить его людей сражаться против Марка Антония, я предлагаю следующее: имея в виду тревожный оборот, который приняли военные действия из-за предательства Лепида, и помня об услугах, которые Октавиан оказал республике, изменить законы, с тем чтобы Гаю Юлию Цезарю Октавиану было дозволено вступить в должность консула заочно.

Впоследствии Цицерон проклинал себя за то, что не увидел, как это надвигается. Стоило лишь задуматься, и стало бы очевидно: раз Октавиан не смог уговорить Цицерона стать его соконсулом, он попросит об этом другого. Но подчас даже самые проницательные государственные деятели не замечают очевидного, и Цицерон оказался в трудном положении. Следовало предположить, что Октавиан уже заключил сделку с этим его будущим тестем. Следует ли благосклонно принять ее или же воспротивиться ей? Времени на раздумья не оставалось. Вокруг него стоял гул: сенаторы делились предположениями. Исаврик сидел со скрещенными руками, явно очень довольный тем, как подействовали его слова, а Корнут вызвал Цицерона, чтобы тот дал ответ на предложение.

Цицерон медленно встал, поправил тогу, огляделся по сторонам и откашлялся — всегдашние проволочки, дававшие время подумать.

— Могу я сперва поздравить благородного Исаврика с установлением таких удачных родственных связей, о чем он только что объявил? — начал он наконец. — Я знаю этого юношу как храброго, умеренного, скромного, рассудительного, отечестволюбивого, отважного в бою и обладающего спокойным, трезвым рассудком, — словом, у него есть все, что должно быть у зятя. Нет у него в сенате более ярого защитника, чем я. Он непременно достигнет высших должностей. Не сомневаюсь, что он станет консулом. Но станет ли он консулом, когда ему нет еще и двадцати и только потому, что у него есть войско? Это другое дело. Граждане, мы начали эту войну с Антонием, отстаивая правило, согласно которому ни один человек — каким бы одаренным, могущественным и честолюбивым он ни был — не должен стоять выше закона. Всякий раз, когда за тридцать лет моего служения государству мы поддавались искушению обойти закон — тогда часто казалось, что это делается по веским причинам, — мы оказывались еще ближе к краю пропасти. Я помог принять особый закон, даровавший Помпею неслыханную власть для войны с пиратами. Война закончилась большим успехом. Но самым длительным последствием принятия закона стало не поражение пиратов. Опираясь на этот закон, Цезарь смог править Галлией почти десятилетие и сделался чересчур могущественным, чтобы государство могло его сдержать. Я не говорю, что младший Цезарь подобен старшему. Но я говорю: если мы сделаем его консулом и, по сути, отдадим под его начало все наши войска, то изменим тем самым правилам, ради которых сражаемся, ради которых я вернулся в Рим, когда был уже готов отплыть в Грецию. Это разделение властей, ежегодные свободные выборы всех магистратов, суды и присяжные, равновесие между сенатом и народом, свобода слова и мысли — все то, благодаря чему Римская республика стала самым возвышенным творением человечества. И я лучше умру в луже собственной крови, нежели предам то, на чем все это основано, а это в первую очередь и всегда — равенство перед законом.

Его слова были встречены горячими рукоплесканиями и полностью определили ход дальнейших прений — настолько, что позднее Исаврик, говоря ледяным голосом и бросая на Цицерона убийственные взгляды, отозвал свое предложение и больше его не вносил.

Я спросил Цицерона, не собирается ли тот написать Октавиану, чтобы объяснить свой взгляд на вещи, но он покачал головой:

— Мои доводы изложены в произнесенной мной речи, и она очень скоро попадет в его руки — мои враги позаботятся об этом.

В последующие дни Цицерон был занят как никогда — написал Бруту и Кассию, чтобы побудить их прийти на помощь гибнущей республике («Государство находится в величайшей опасности; это произошло вследствие преступления и безумия Марка Лепида»[164]), присматривал за сборщиками податей, когда те начали выжимать больше денег из граждан, обходил кузницы, уговаривая их владельцев делать больше оружия, осматривал вместе с Корнутом недавно набранный легион, предназначавшийся для защиты Рима. Однако он знал, что дело республики безнадежно, особенно когда увидел, что Фульвию несут в открытых носилках через форум в сопровождении большой свиты.

— Я думал, мы наконец избавились от этой мегеры, — пожаловался он за обедом, — и вот пожалуйста — она здесь, все еще в Риме, и рисуется напоказ, хотя ее мужа объявили врагом общества. Стоит ли удивляться, что мы в таком отчаянном положении? Как такое возможно, если все ее имущество вроде бы отобрано в казну?

Наступила пауза, а потом Аттик тихо сказал:

— Я одолжил ей кое-какие деньги.

— Ты?! — Цицерон перегнулся через стол и вгляделся в него, точно в какого-то загадочного незнакомца. — Почему, во имя неба, ты так поступил?

— Мне стало ее жалко.

— Нет, не стало! Ты захотел, чтобы Антоний был тебе обязан. Это — мера предосторожности. Ты думаешь, что мы проиграем.

Аттик этого не отрицал, и Цицерон ушел из-за стола.

В конце того несчастного месяца «июля» в сенат поступили сообщения о том, что