Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

— Как не плакать… — Валентина, оторвавшись от Николая, полуотвернулась к окну.

— Вечером пойдем к ней.

— Одни или с Сашкой?

— С Сашкой. Пусть посмотрит.

Валентина не сдержалась и опять в голос заплакала. Теперь Николай не стал ее успокаивать, не стал ничего говорить, а лишь тихонько гладил по щеке. Там, в больнице, умирает сейчас родной ему по крови человек, и Валентина, плача сейчас но матери, оплакивает и его начавшееся с этой минуты умирание…

Вечером, собираясь к матери, Николай вызвал такси. Добираться в больницу троллейбусом или трамваем среди шумной, по-весеннему возбужденной толпы было тяжело, да еще с Сашкой, который, узнав о поездке, сразу засуетился, начал готовить бабушке подарки: засунул Валентине в сумку книжку (бабушка почитает) «Шел но улице отряд, сорок мальчиков подряд», положил двух пластмассовых конников, которых выменял в садике на яблоко, и тут же нарисованный рисунок: опять бабушкин дом с деревом и цветами в палисаднике. Валентина не сопротивлялась, не отговаривала его…

В вестибюле больницы их встретил Борис, помог раздеться, дал халаты. По ступенькам шли молча. Даже Сашка присмирел, смущенный множеством людей в халатах, которые, тесня их к перилам, то и дело сновали по лестницам.

Мать встретила их тихой, радостной улыбкой. Попробовала даже подвинуться, приподняться, чтобы освободить Валентине место на краешке кровати.

— Ты лежи, лежи, — остановил ее Николай.

Мать снова улыбнулась, но как-то смущенно, словно извиняясь за свое бессилие и слабость. Сашка, заметив на тумбочке апельсин, потянулся за ним. Валентина прикрикнула на него, начала стыдить:

— Дома же есть, Саша!

— Пусть берет, — тихо проговорила мать. — Давай очищу. — Она освободила из-под одеяла руки, бледные, похудевшие, взяла у Сашки апельсин и, стараясь делать все, как прежде, быстро и ловко, попробовала оторвать кусочек кожуры, но силы изменили ей, апельсин выскользнул из рук, упал на пол и закатился под кровать.

— Ну вот, — засмеялась над своей слабостью мать.

— Ничего, ничего, — успокоил ее Николай. — Окрепнешь. Самое страшное уже позади.

Мать то ли не расслышала, то ли не поняла его слов, несколько минут она лежала молча. Было видно, как больно и трудно ей дышать, как давит и стесняет ей грудь тугая марлевая повязка.

— Может, обезболивающее? — наклонился к матери Борис.

— Не надо, — покачала она головой и вдруг спросила: — Как та девочка?

Борис на мгновение замешкался, а потом ответил спокойно и уверенно:

— Ее перевели в другую палату.

— Значит, поправляется?

— Поправляется.

Только теперь Николай заметил, что в палате нет так поразившего его вчера насосика, что он не фыркает, не стучит, бойкий и торопливый в своей неутомимой механической работе. Николай, догадываясь обо всем и не желая верить этим своим догадкам, едва не начал расспрашивать у Бориса, правду ли он говорит. Но мать его опередила, негромко вздохнув, повернула голову к окну, плотно занавешенному белой накрахмаленной простыней:

— Какая там погода, солнышко или дождь? Занавесили тут меня.

— Солнышко, — попробовала улыбнуться Валентина.

— Сеять, значит, пора?

— Пора, мать, — подошел к ней поближе Николай.

— Вот и хорошо. Мы с тобой, Коля, еще и посеем и урожай соберем. Пирогов вам напеку.

— Бабушка, — встрял в разговор Сашка, — а я тебе картину подарю.

Он начал рыться в сумке, переворачивая там все вверх дном. Валентина стала ему помогать. Вдвоем они наконец отыскали куда-то запропастившийся листок из альбома, но было уже поздно, — мать, склонив к плечу голову, спала.

— Пошли, — тихонько позвал Борис, — это охранительный сон.

Сашка закапризничал, захныкал, стал проситься к бабушке. Его пришлось увести почти силою, пообещав купить в «Детском мире» все, что он захочет.

— Может, выздоровеет? — остановил на ступеньках Бориса Николай.

Тот молча отрицательно покачал головой, потом, пропустив вперед Валентину и Сашку, вдруг вспомнил о девочке:

— Я только что от нее.

— Умерла?

— Да. Опухоль головного мозга.

— И ничего нельзя было сделать?

— Нельзя. Опухоль внутримозговая.

Они вышли во двор, в прибольничный сад, весь залитый вечерним заходящим солнцем. То там, то здесь возле деревьев Николай заметил студентов в белых халатах. Они окапывали деревья, белили стволы, сгребали прошлогодние почерневшие листья. В уголке около ограды дымился небольшой весенний костерок. Возле него сидело несколько выздоравливающих. Им, наверное, отрадно было видеть этот костерок, вдыхать едкий лиственный запах дыма, отрадно ощущать, как вместе с весенним дымом, с солнцем, с веселой перекличкой студентов возвращаются к ним здоровье, бодрость и тела, и духа.

— Ты не верь мне, — неожиданно прервал его наблюдения Борис, — мать поправится.

Странно было слышать от Бориса эти слова, неискренние, чужие, особенно сейчас, после операции, когда уж кому-кому, а врачам ясно, что ожидать лучшего здесь не приходится, — слишком поздно. Но все равно Николай с поразительной легкостью поддался обману, в нем вспыхнул совсем уже было погасший огонек надежды. А вдруг выздоровеет? Врачи, они хорошо знают силу и возможности человеческого тела, а вот сила духа пока им подвластна не очень. Так что все может быть. Тем более что мать, кажется, умирать и не собирается.

— Может, нам кому остаться на ночь? — спросил Николай, намеренно оставив без ответа признание Бориса.

— Не надо, — запротестовал тот, — санитарка здесь хорошая. Да и я сегодня во вторую смену.

— Нет, я все-таки, наверное, останусь, — вздохнул Николай и окликнул Валентину и Сашку, ушедших чуть-чуть вперед: — Вы езжайте одни, а я посижу возле нее.

— А может, лучше я? — предложила Валентина.

— И я, — загорелся Сашка. — Я бабушке сказку расскажу, нам в садике читали.

— Вы что, мне не верите?! — вдруг остановился и почти закричал на них Борис.

— Верим.

— Ну так езжайте домой. Я буду звонить…

Спорить с Борисом было бесполезно, и они уехали. Дома Сашка, запрятав в карман кусок хлеба, убежал кататься на велосипеде. Валентина потихоньку затеяла стирку, а Николай опять сел в кресло, не решаясь ничем заняться. Он хотел было остановить и Валентину, позвать ее к себе, но потом не стал, почувствовал, что сейчас им все-таки лучше порознь.

Почему-то представилась ему мать маленькой девчонкой, в длинном до пят сарафане, в платочке с горошинами. Во дворе на завалинке она играет в тряпичные куклы, которые сама сшила из разноцветных лоскутков. Одна кукла, самая крошечная, запеленутая в самодельное одеяльце, очень похожа на него, Николая. Мать качает куколку на руках, укладывает ее спать, подносит к своей груди и все время уговаривает: «Спи, Коленька, спи…»

Сегодняшнему, взрослому, стареющему Николаю до боли в сердце захотелось подойти к девчонке-матери, погладить ее по головке, порадовать, признаться, что вот из этой тряпичной куколки вырос он, Николай, ее любящий, единственный сын. Интересно, что бы она ответила, о чем бы подумала?

Николай поднялся, сдернул с вешалки плащ.

— Ты куда? — выглянула из ванной Валентина.

— В больницу.

Валентина бросила в таз наполовину отжатую Сашкину рубашку и вздохнула:

— Ну чем ты ей поможешь, Коля?

Он ничего не ответил, закрыл дверь и, не дождавшись лифта, побежал по ступенькам. Он должен быть там, рядом с ней, каждую минуту, каждый час видеть ее, говорить с ней, чтоб она чувствовала его присутствие, чувствовала и понимала, как она необходима ему, и не только ему, а всем людям, что без нее жизнь станет бессмысленной…

Валентина догнала Николая уже во дворе:

— Мать в реанимационной. Только что звонил Борис.

Николай как-то странно, непонимающе посмотрел на Валентину, словно это она была виновата в том, что мать в реанимационной, а потом кинулся к остановке, не обращая внимания на крики и просьбы Валентины.

В реанимационную его не пустили. Вышел дежурный врач, молоденький, юный, должно быть, недавний выпускник мединститута, еще не совсем привыкший к смертям, и беспомощно посмотрел Николаю в глаза.

— Бесполезно все. Мозг не включается. Надо отсоединять.

Николай отпрянул от него, молодого, здорового, не знающего еще настоящей цены жизни и смерти, и побежал искать Бориса, который куда-то запропастился, затерялся в бесконечных лабиринтах больницы. Наконец он нашел его в рентгенкабинете нейрохирургического отделения и каким-то щемящим, предательски дрогнувшим голосом сказал:

— Они хотят отсоединять.

Борис сразу все понял, бросил рассматривать рентгеновские снимки: черепные коробки с темными пугающими впадинами глазниц, должно быть помогающие ему понять причину страдальческой жизни и смерти тех людей, которым они совсем недавно еще принадлежали, — и пошел вслед за Николаем к реанимационной. Пробыл он там всего несколько минут, а когда вышел, закрытый до самых глаз марлевой маской, то сообщил, стараясь почему-то не смотреть на Николая: