Читаем без скачивания Играл духовой оркестр... - Иван Уханов

Дома он оставил записку:

«Ирина, в деревне задержусь надолго. Катеньку в санаторий, пожалуйста, проводи сама. И не сердись. У нас еще будет все! Я и теперь уже богат тем, что есть во мне сейчас. И это главное! Приеду — расскажу, и ты, надеюсь, все поймешь.

СЕНО-СОЛОМА

К вечеру Егор Никитич совсем приуныл и, намаявшись, решил лечь пораньше, уснуть, чтобы не думать о завтрашнем дне.

Завтра вести на рынок корову. Решили продать.

Сон так и не пришел настоящий. Егор Никитич слышал, как после третьих петухов зашаркала на кухне Фрося, жена, как по-утреннему густо промычала во дворе Белянка.

Он оделся и вышел на крыльцо.

Было воскресенье, город неохотно просыпался. По шоссейному кольцу, невидимые в тумане, жужжали редкие машины и мотоциклы. Дом Егора Никитича стоял на окраине, где смешались частные домишки и многоэтажные корпуса. По утрам, прежде чем ехать на завод, он кормил корову, кур, успевал кой-чего попилить, построгать. Выходя к автобусу, с усмешкой смотрел на горожан, спешащих к остановке, заспанных, только что от подушек: опаздывают начинать день, а потом до самого вечера суетятся…

Егор Никитич умылся, причесал белесый чубчик, заглянул в зеркальце, вмазанное в стенку около умывальника, и ухмыльнулся:

— Во, мать. Раньше, бывало, утром сполоснешься, лицо кровью горит. А теперь черт те чего. Серый, глянь-кось, как утопленник.

Перед тем как вести корову со двора, Егор Никитич жесткой щеткой огладил ей бока, шею. Белянка была крупной, породистой, красивой: белая, с желтыми подпалинами, темные лакированные рога, изогнутые, как ухват. Она еще не стара, и молоко у нее бежит, как из родничка, — восемнадцать литров при средних кормах. В июле огулялась, значит, к весне жди приплода. Эх, да чего там… Только дурак может расстаться с таким кладом.

— Сколько же запросишь, отец? — Фрося настороженно заглянула в лицо мужа.

— Базар цену скажет. На что спрос, на то и цена, — ответил Егор Никитич, все сильнее досадуя на себя. Вчера, после шумного разговора о продаже коровы, он махнул рукой: пускай будет по-вашему. Очередь на «Запорожец» у Анатолия подошла, а денег не хватает. Как не помочь сыну? Парень толковый, непьющий. Работает на стройке мастером, в институте вечерами занимается.

— Отец, прихватил бы сенца. Кто знает, сколько там простоите, — напомнила Фрося.

— А то не прихвачу, — буркнул Егор Никитич, взял мешок и по лестнице влез на сарай. «Опять же и сенцо заготовлено на зиму. Да каким трудом! Все лето из осинника возил. А куда его теперь?..»

Мешок с сеном он вскинул на плечо и потащил корову за собой. В воротах Фрося перекрестила ее и долго потом стояла у калитки.

Егор Никитич изредка оглядывался, видел одиноко стоявшую жену. А дети даже проститься не вышли. Дрыхнут…

Из головы не шел вчерашний разговор.

— Пап, и не надоело? Как на привязи около коровы… На старости лет отдохнули бы, по-людски пожили. Без хозяйства обойдемся, заработка нашего хватит, — уверял Анатолий.

Меньшой, Федя, тот был откровеннее:

— Копаются, как жуки в навозе…

— Ну, ты поговори у меня! — прикрикнул на него Егор Никитич. — Молоко пить любишь, а навоза, значит, стыдишься!

— В магазине молока сколько хочешь.

— Понимал бы. Там знаешь оно какое. А в нашем жирности пять процентов. Это ж сливки, дурак.

— В магазине и сливки есть.

— В магазине много чего есть, а денег-то сколько зарабатываешь? Все в магазин целят…

— Не упрекайте. Кончу школу, наработаюсь, — обиженно огрызнулся Федя.

— А меня в классе пастушкой прозвали. Летом все в пионерский лагерь едут, а я Белянку на задворках пасу, — затараторила тринадцатилетняя Мотя. — И вообще, мы несовременные, и имя мое некрасивое — Мотя, Мотря, Матрена. Ребята частушку поют: «Эй, Матрена, подои Бурену…»

— Имя у тебя, дочка, хорошее, — остановил ее отец. — И наплевать, что поют. А помогать родителям надо. Мы с матерью для вас же стараемся, чтоб молоко свеженькое, мясо…

— Пусть лучше воздух во дворе свежим будет, — наступал Федя. — Стыдно ребят пригласить: корова мычит, поросята хрюкают, навозом несет…

Ну, это уж зря, напраслина. Двор Егор Никитич держал в чистоте, навоз аккуратно возил на окраину, в овражек. Осенью там его растаскивали дачники, а то прямо на двор к Рыбаковым заезжали. Выходит, и тут Белянка не провинилась.

…До рынка было километра три. Сперва Егор Никитич шел по шоссе, потом свел Белянку с высокого полотна на грунтовую: шагать по асфальту ей было непривычно.

Когда завиднелся желтый забор рынка, Егор Никитич остановился и обернулся к корове.

— Ну что, Белянка? — вздохнув, сказал он. Вдруг вспомнилось время, когда она была теленочком — лопоухим, беленьким, с черными блестящими глазами…

С родных мест Егора Никитича столкнули письма Анатолия. Сын отслужил в армии, уехал в город, на окраине взял участок земли для дома, ссуду. Но строиться было некогда: работал, учился. Уговорил отца.

Дом поставили в одно лето. Целодневно Егор Никитич плотничал, столярничал, к вечеру валился с ног от сладкой усталости. Мог ли он мечтать о такой хоромине, живя в глухой деревне, в саманной хатенке?! На Михайлов день, когда выпал первый снег, Рыбаковы перебрались из дощатой времянки в теплый дом. После новоселья, оказавшись без дела, Егор Никитич поскучнел. Запросился на завод. Надо было покрывать расходы, дом много вытянул: каждый гвоздь, шпингалет — покупные.

К новой работе привык, старался, премиями его не обделяли. Но странное дело — дома Егор Никитич почти никогда не думал о заводе. Когда, к примеру, он узнал, что плавильщикам дают новое помещение, где кафельный пол и лампы дневного света, он обрадовался этой новости, но, выйдя за ворота завода, тут же забыл о ней.

Особенно томился он по веснам. От теплых мартовских туманов и дождей чернел далекий лес, из оседавшего снега выпячивались темные тропинки и дороги, набухали овраги, на взлобышках дымились рыжие проталины. Затем дружно наваливались солнечные дни, всюду таяло и подсыхало. В такое время Егор Никитич частенько, привалясь спиной к потоньшавшему за зиму стожку сена, долго глядел в сторону нарядной черной пашни, где, попыхивая голубым дымком, стрекотали, кружились игрушечные издали тракторы. Оттуда набегал мягкий свежий ветерок, нес знакомые запахи. Тогда что-то смутное теснило грудь Егора Никитича. Он слезал с сарая, как неприкаянный бродил по двору, тихонько бурчал под нос старую деревенскую прибаутку: «Эй-ка, выверни оглобли, закинь сани на поветь! Эй-ка, выверни…»

Тихими апрельскими ночами он нередко просыпался без всякой причины и, заслышав глухое бормотанье ручья под окнами, слабый стук капели с крыши, радовался: какая на дворе благодатная сырая ночь! Лежал с открытыми глазами, соображал, прикидывал. Сырой апрель — к урожаю овса. Так, кажись? Легонько толкал Фросю. Та отворачивалась к стенке, но уже не могла уснуть, слыша, как он вздыхает, ворочается. И начинали шептаться, вспоминать… Овес? Сей его, когда босая нога на пашне не зябнет. Ерунда. Овес воду, грязь любит… Воды нынче много? Это еще полдела. В ту зиму снегу вон сколько привалило, а весь пригородный район засуха сожгла. Отчего бы? Тут яснее ясного. Вспомни-ка, весной овражки заиграли, потом замерзли. К тому же всю зиму теплынь вон какая держалась, земля не промерзла, так с чего же она соку даст?

Веснами Егор Никитич становился необщительным, в разговоре и на работе рассеянным.

Так и прожил в городе шесть лет в ожидании неизвестно каких перемен. Думалось: а и впрямь не плюнуть ли на домашнее хозяйство? Зажить повольнее, в театрах, цирке с Фросей потолкаться, на рыбалку с ребятами поездить — машина своя скоро будет. Такие мысли наседали на Егора Никитича особенно в дни поздней осени: моросили тусклые затяжные дожди, дул ледяной северяк, в закутке нудно повизгивал поросенок, требуя теплого пойла и сухой подстилки. Томясь по воле и стаду, тревожно мычала в сарае Белянка. И какая бы ни была погода — лезь на сарай, тереби сено, убирай навоз…

Но вот наступали весна, лето. Выцыганив у лесника зеленую полянку или влажную лощинку молодого разнотравья, Егор Никитич вел туда в выходные дни всю семью. Как радостно было видеть у себя за плечами рослых сыновей, их раскрасневшиеся лица, дышать июньскими запахами! После полудня Анатолий и Федя, намахавшись литовками, с непривычки оглушенные усталостью, валились в зеленую прохладу и мигом засыпали в духовитой дремотной тишине просечки. В такие часы-минуты Егор Никитич сильнее, чем обычно, любил своих детей.

Теперь покосов не будет. Кому оно теперь, сено-то?

У ворот Егор Никитич остановился и, подняв голову, прочитал: «Рынок для продажи поношенных вещей с рук». В народе это место называлось «толкучкой». В субботние и воскресные дни сюда съезжались не только из города, но и из дальних сел.