Читаем без скачивания Нич Ниднибай - Леонид Фраймович

Вскоре, после взрыва третьего блока на АЭС, отец и мать Ларисы Михайловны заболели белокровием, и через некоторое время их не стало. Умерли Михаил Яковлевич и Марина Ивановна в один и тот же день. Лару же, ещё до аварии, откомандировали в Иев, где она, после произошедшего на АЭС, была арестована ночью в гостинице. Кроме родных и друзей, на похороны Григфориных пришли ещё те не до смерти напуганные и сохранившие остатки мужества работники атомной станции, которые не погибли, не заболели смертельно, не были расстреляны или сосланы в лагеря…

Эта авария и приход к власти в Верисее националистов позволила Сатанилаеву развернуть по всему Справедливому Союзу массовые репрессии и чистки против вреев (ибо последних достаточно много работало на АЭС) и своих противников в партии и вне её. Многие вынуждены были бежать и скрываться в Сибири. Таковые события получили в народе прозвище «дело ядреев»…

Ранним, омерзительно холодным и тёмным ноябрьским утром разносчик газет Дерьмоедов, предвкушая свою личную свободу и тепло домашней постели, подсовывал последнюю газету под дверь квартиры номер шесть дома номер тринадцать, что возвышался на проспекте Сатанилаева города Сатанилаев. Неожиданно дверь распахнулась, и из квартиры ветром вынесло и положило в руки разносчика листок исписанной красными чернилами бумаги. Дерьмоедов машинально прочитал: «Ларочка, Леольh, на небесах или на земле, простите меня, стукача поганого… Если сможете».

Подняв испуганные глаза, Юрий, а таково именно было имя разносчика, увидел распростёртое на полу тело, пистолет с глушителем и лужицу крови. Покрывшийся от страха красными пятнами Дерьмоедов долго не мог вспомнить и набрать на мобильнике дрожащими руками номер милиции, а когда набрал, понял, что у него пропал голос от тошноты, в связи с чем он должен поблевать. Выхватив из куртки нейлоновый мешочек с едой, он сделал это. Ему стало легче. Тогда Юрий вторично набрал номер и сипло сказал:

– Здесь мертвец.

Не обуреваемый эмоциями дежурный спросил адрес. Дерьмоедов без запинки выдал. Были и ещё вопросы, но всё прошло, как по маслу, после чего беседа резко завершилась в одностороннем порядке и не по инициативе Юрия…

Понаехавшие вместо милиционеров гостаймиловцы вынесли из квартиры труп Василия Андреевича Нежидова и вместе с разносчиком газет, включая мешочек с блевотиной, увезли в машине…

После поговаривали люди на кухнях, что самоубийца был агентом гостаймила и что Юрку-разносчика, на всякий случай, тоже расстреляли…

Он бежал-торопился домой по зимним улицам Кермана, закутанный в оранжевую с чёрными полосами махровую простынь, и она волочилась за ним по пышному рассыпчато-хрустящему седому снегу. Вот кладбище. Здесь похоронены мама и папа.

«Папа, мой непонятый папа. Убитый своими событиями и эмоциями, я остался глух и жестоко ироничен к тебе. Ты погиб в жутком унижении и одиночестве своём. А я-то думал, что у тебя всё спокойно теперь: ты на пенсии, и прошивать папки гораздо безопаснее, чем вести беспокойную жизнь материально-ответственного лица… Опять ошибся… В тысячный раз… Потом ещё… после смерти мамы… Внедрилось это дурно пахнущее глупо-хитрое жировое отложение на тонких ножках, считавшее себя самкой хоть куда… Оно добило тебя… О, папа, как мне горько теперь!.. И мама лежит здесь… Мама… с не желавшими подчиняться ей мышцами, сочинявшая в отместку им стихи… И ещё кто-то лежит здесь… Кто же?.. Кто же?.. Боже правый! Это же наш с Ларой сынуля!.. Но ведь мы ещё не поженились, и у нас не было детей?.. И почему он умер?..»

Вот и улица Апрельская. Здесь дом его детства. Он вбегает в знакомый подъезд с тёмно-коричневой, поломанной и исцарапанной дверью… Но вдруг… Вдруг он вспоминает, что у него нет ключей от родительской квартиры, что там живут теперь другие люди… Никогда уже не откроет он дверь в детство… некуда… некуда ему деться… И тогда… Тогда Леольh просыпается…

Да, он просыпается и видит… Нет, не тундру – соседние нары. Нары плохо отапливаемого барака номер четыре Ыбинского лесозаготовительного исправительно-трудового лагеря с приблизительно двумя тысячами единиц заключённого контингента…

По бараку металиськашель и сморкание.

– Наверное, уже около трёх ночи… Скоро этот проклятый подъём, – подумал Леольh.

Всё тело болело от бесплодных попыток выработать норму на, в большинстве своём, низких, с сучковатой кроной деревьях. Голод и холод лишали последних сил. Выносливых счастливчиков, получавших полную пайку, было немного.

Сосед по нарам, новенький по фамилии Меламудман, ещё спал. Возле керосиновой лампы разговаривали авторитетный блатной и активист.

– Сколько накинули ему эметяшки?

– Сам не знает. Видать, поболе пятилетки. Доктор. Небось, кого-то неправильно залечил, первопроходчик.

– Пригодится.

– Хилый удей. Умрёт рано. Третью категорию дали.

– Ничего, у нас зона правильная.

– Дубак идёт…

Возвращаясь с лесоповала уже на закате, Леольh увидел на проходной окровавленный труп с пробитой во лбу дыркой. Этот труп пытавшегося убежать из зоны зэка был выставлен по приказу хозяина. Для устрашения.

«Парашютиста», в кипе и с мешочками, сегодня в автобусе почему-то не было. За спиной Леонида разговаривали два выходца из СС на «чистом» вянском языке:

–

Я ему, бл…ть, говорю: «Ты чё ох…ел? Как я один это всё на пятый этаж перех…ярю?». А он мне, сука: «Это твои проблемы».

– Во, во. У меня тоже, бл…ть на х. й, один такой каблан[13] был. Из местных жлобов. Заставил меня, бл…ть на х. й, вместе с негром яму копать. Тот х. й ковырнул два раза, а потом, манд…вошка, слинял. Я отпи…дячил сам всю яму. А как платить, так черномазый свой е. альник вперёд выставил. Я этому местному х…ю: «Да я ж один копал, на х. й». А он пёрднул так, что я чуть не ох…ел от вони, и говорит: «Скажи мне „на здоровье“». «Ну, – думаю, – е…аное кувырло, е…ись ты конём, ку…ва, я тебе ещё пи…дюлей наман…ячу».

– Они все, бл…ди, жлобы такие. Вон, смотри, идёт. Вся толстая жопа из брюк наружу, а ему пох…й.

Гройсшлемазлин взглянул в направлении указующего перста одного из этих интеллигентно беседующих джентльменов и действительно увидел голую задницу, принадлежащую сходившему с автобуса коренному верисейцу, гордо ступавшему в надетых на босу ногу сандалиях, из-под чёрной кожаной, добротной перемычки которых выступали пальцы с длинными, жёлто-грязными, тошнотворными ногтями. Затем Леонид вспомнил свой сегодняшний сон и подумал, что надо заехать после работы опять к тёте Фене.

Снилось же Гройсшлемазлину, будто он заблудился, входил в разные дома и не находил своё жилище. В подъезде одного богатого дома были стены с коричневыми квадратными объёмными пластмассовыми панелями. Он не нашёл своего жилища там тоже и спускался по лестнице. У выходной двери кто-то огромный в белой рубашке, трудноразличимый в сумраке, спрашивает его на вритском языке: «Бема ани яхоль лаазор леадони?»[14]. Он ответил, что не нуждается в помощи, дотронувшись при этом случайно своим локтём до мягкой и пухлой гигантской ладони спросившего. Тот говорит уже по-вянски: «Хорошо, что я стою здесь, иначе бы мой дог сожрал вас». И действительно: слева из коридора квартиры выбегает огромный коричневый дог. Потом, во сне же, Гройсшлемазлин вышел на улицу из этого дома и, посмотрев направо, увидел, как там шла и мычала какая-то корова. Она показалась ему опасной. Присмотрелся, – а это тигр полосатый, который стал красться за ним. Он начал убегать от тигра через холм с торчащими плоскими серыми камнями. Перебежал через холм к какому-то дому со светящимися окнами подъезда и … проснулся.

Вечером Гройсшлемазлин рассказал свой сон тёте Фене, и она, заплакав, ответила:

– Это к войне… Дурачок… не ко мне ходить надо, а радио слушать… Рыжего моего уже мобилизовали…

Худенький, немножко растрёпанный подросток-кипарис смущённо убеждал в чём-то толстый, небритый кактус. На них иронично посматривали пятипалые зелёные листья моложавого платана и бардовые, окаймлённые алой, как будто светящейся, каёмкой, листья небольшого куста. Мы остановились послушать кипариску и заодно передохнуть. И вдруг… Прямо на наших глазах… на ветку платана уселся красно-бело-бирюзово-коричневый шальдаг-зимородок-альциона и ничтоже сумняшеся начал заливаться своими трельками. Я горделиво посмотрел на своих крох, словно сам излучал эту музыку, и небрежно, с чувством собственного достоинства, тихонько выдал снова им всё, что я знаю теперь об этом разноцветном певце бельканто. Мы слушали его, а он пел и пел, совершенно не требуя оваций, «браво» или «бис» и не кланяясь никому. Когда же он закончил свою партию и улетел, в очарованном небе появились дрожащие, попарно сходящиеся к вожакам, лучи серых журавлей, которые, вытянув шеи, устремились к отогревающемуся северному дому… Что заставляло их лететь туда? Может быть, воспоминания о детстве?..