Читаем без скачивания Свои - Валентин Черных

— Вернемся к этому разговору чуть позже, — сказал я тогда.

— Позже будет поздно, через два дня комбинаторы начинают снимать титры.

— Я должен посоветоваться с Афанасием.

— Посоветуйся, — обрадовалась Адия. — У тебя еще будет много фильмов и без этого, я уверена, Афанасий посоветует тебе снять свою фамилию с титров. Он всегда помогает тем, кто просит.

— Нет, — сказал мне Афанасий, — не снимай фамилию с титров. С чего бы это? Чтобы получить постановку, нужно приложить огромные усилия, потому что никому не известный молодой актер не должен снимать фильмы как режиссер-постановщик, студия не может рисковать сотнями тысяч рублей. То, что ты поставил фильм, пусть очень средний, очень важно для тебя. И для аспирантуры тоже. Ты ведь будешь защищаться на кафедре режиссуры. У тебя будет хоть какая-то отмазка — какой-никакой, а режиссурой ты занимался. Без этих титров мне трудно будет тебе помочь. А так я на голубом глазу могу сказать и министру, и директору студии: у него есть опыт режиссера-постановщика, вдвоем, правда, но почему не дать ему возможность поставить одному?

— Я не буду снимать свою фамилию с титров, — сказал я на следующий день Адие. — И моя фамилия должна стоять первой, потом что при прочих равных фамилии должны ставиться по алфавиту, а моя «У» выше его «Ш».

Порядок написания фамилий в титрах тоже предусмотрел Афанасий.

За год, что я был рядом с Афанасием, я стал медлительнее, я ходил, как он, делал паузы, как он, я даже думать стал, как он. Но его бывшие ученики меня признавать за своего не захотели. Действительно, почему я? Я у него не учился, пришел со стороны и оттеснил их. Я не пытался понравиться самым известным из его учеников, среди них уже были народные артисты СССР. Главками художественного кино обоих комитетов — СССР и РСФСР — руководили тоже его ученики-режиссеры, может быть не самые талантливые, но верные ему. Они уже не снимали фильмов и вряд ли хотели снимать, значит, в чиновниках собирались ходить долго. Я постарался, чтобы они меня запомнили. И все-таки мне не доверяли. И я понял почему. Афанасий теперь уже представлял меня как режиссера и актера и как аспиранта, но никто не видел моих актерских и режиссерских работ, потому что у меня была только одна роль в узбекском фильме, и даже не режиссером, а сорежиссером я был тоже только этого фильма, который никто из кинематографистов не увидит. Премьеры в Доме кино не будет, а фильмы такого содержания и качества шли только в окраинных кинотеатрах, в основном в утренние и дневные часы для пионеров и пенсионеров.

По молодости, я не думал, что Афанасию уже за семьдесят, у него, наверное, были какие-то болезни: домашняя аптечка была заполнена лекарствами, я довольно часто возил его в поликлинику Четвертого управления, так называемую «Кремлевку», где лечились работники ЦК, министры, члены коллегий министерств. Он никогда не говорил о своих болезнях, и для меня стало полной неожиданностью, когда поздно вечером мне в общежитие позвонила его домработница — она приходила три раза в неделю, готовила еду, убирала квартиру — и сказала, что Афанасию стало плохо и его увезли в больницу на «скорой помощи».

— Что мне делать? — спросила она. — Кому звонить?

— Никому. Сидите и ждите, я еду в больницу.

Никогда и никому не рассказывайте о своем здоровье, учил меня Афанасий. Здоровье и деньги должны быть всегда. Если их нет, это касается только вас лично, и никого больше. Получайте информацию о других и как можно меньше давайте информации о себе, потому что никогда не известно, когда и как эта информация будет использована против вас.

Я знал, что мне трудно будет пройти в правительственную больницу, и поэтому сразу представился сыном, понимая, что вряд ли врачи знают, что у Афанасия нет детей. А если спросят, почему у нас разные фамилии, скажу, что у меня фамилия матери, — даже самые знающие врачи не могли знать, сколько у Афанасия было жен. Но когда из приемного покоя позвонили в отделение интенсивной терапии, меня почему-то быстро пропустили, правда в сопровождении то ли санитара, то ли охранника в белом халате.

Заведующий отделением, немолодой доктор — а тогда мне все сорокалетние казались немолодыми, — внимательно рассмотрел меня и все-таки уточнил:

— Вы сын?

— Я его аспирант. У него нет жены и нет детей. На сегодня я самый близкий ему человек.

Вероятно, я преувеличивал, но я не знал его друзей.

— Он умер, — сказал заведующий отделением, посмотрел на часы и добавил: — Мы ничего не смогли сделать, — посчитал необходимым оправдываться доктор. — Все-таки четыре инфаркта, этот — пятый. Завтра утром мы подготовим заключение о смерти, но вы уже сегодня можете об этом сообщить его руководству.

Я сказал врачу «спасибо», врачей надо благодарить вне зависимости от результатов, они ведь старались. Через двадцать минут я вошел в квартиру Афанасия.

— Он умер, — с порога сказал я домработнице, прошел в его кабинет, достал из ящика стола огромную амбарную книгу с телефонами.

— Эта книга — самая большая ценность в моем доме, — сказал мне как-то Афанасий. — Здесь домашние телефоны всех сильных мира сего.

К сильным относились министры, генералы, врачи, портные, директора магазинов, заведующие аптеками, банями, начальники управлений МИДа, заведующие отделами ЦК, председатели Верховных Советов и колхозов.

Я впервые участвовал в похоронах и не знал, с чего начинать. Наверное, надо вначале позвонить родственникам — двум племянницам его давно умершей сестры. Я их видел один раз, когда Афанасий приехал из Америки и привез им подарки. Сорокалетние учительницы уложили в сумки свитера и платья для своих дочерей и прихватили из холодильника початый кусок масла и колбасу, купленную к его приезду. Домработница возмущалась, я отнесся с пониманием, в Москве стало совсем плохо с продуктами. Они, конечно, вынесут из квартиры все.

— Возьмите себе что считаете необходимым, — сказал я домработнице. — Завтра квартиру разграбят учительницы.

Она меня поняла и тут же вышла. Минут через двадцать она вынесла в переднюю две хозяйственные сумки и отчиталась:

— Взяла два комплекта постельного, столовый набор — их ведь два, один тебе, рубашки — он ношеные всегда моему племяннику отдавал, тебе они не подходят, ты шире в плечах и шее, — джемпера, сапоги теплые, часы с боем, солонку серебряную, пальто кожаное — продам в комиссионке. И тебе собрала.

Мы прошли на кухню.

— Возьми подстаканники. Старые, из серебра.

Домработница выставила два массивных серебряных подстаканника, его любимые, выложила набор ножей, вилок, ложек, тоже серебряных. Домработница хорошо ко мне относилась: я тоже, как она, из деревенских. Грабим барина, тогда подумал я.

— Покажу тайник.

В квартире была кладовка размером с небольшую комнату, в которой стояли чемоданы, лыжи, велосипед и висела зимняя одежда. Домработница сдвинула две доски в стене, открыла стальную дверцу, вынула деревянную шкатулку, в которой оказался револьвер системы «Наган». Я вначале подумал, что он привез с фронта, но револьвер был изготовлен в 1912 году, вполне мог быть привезен в двадцатые годы, когда Афанасий перебрался в Москву.

— Возьми себе, — сказала домработница. — У нас есть.

И замолчала: сказала-то лишнее.

— Мне негде его держать. У меня еще дома нет.

— Ладно. Я тебе его сохраню. — И она сунула револьвер в сумку под свитера.

Еще в одной шкатулке были деньги. Пачка советских и доллары, больше десяти тысяч, очень большие деньги по тем временам.

— Я возьму рубли, а ты — иностранные. Я их и продать не смогу, сразу спросят, у кого украла. Наверное, у него и золотишко есть, но где — я не знаю. Я сейчас вещички отвезу и вернусь, а то, когда народу будет уйма, ничего не вынесешь.

— Приезжайте завтра утром, — сказал я домработнице.

Я сложил в портфель доллары, его перьевые ручки, удобную фляжку, обтянутую тонкой кожей, швейцарский офицерский нож с многими приспособлениями, вплоть до ножниц и небольшой пилы, его золотые часы «Роллекс», несколько галстуков. Он подарил мне как-то свои ботинки, у нас был один и тот же размер. В английских, тупоносых, почти невесомых ботинках я даже ходить стал легче и стремительнее, он, обычно медлительный, при необходимости за секунды мог набрать скорость, за ним в такие моменты не поспевали и молодые. Я снял свои туфли, выбросил их в мусоропровод, надел его замшевые, утепленные внутри, и спустился к вахтеру.

Утром мы приехали с оргсекретарем. Я открыл кухонный шкаф и не обнаружил ни столового набора из серебра, ни острых зелингеровских ножей, в кабинете исчез чернильный прибор из малахита.

Из своего опыта могу заключить, что воруют все, а если не воруют, то подворовывают, вынося из офисов бумагу, скрепки, шариковые ручки. Может, это и не воровство, а биологическая особенность. Даже если собака сыта, она припрятывает и зарывает кость на случай того страшного голода, который испытали ее древнейшие родственники, — наверное, это было таким повторяющимся потрясением, что закрепилось в генах во всех последующих поколениях.