Читаем без скачивания Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

– Ты бы прилегла, бабушка, весь день на ногах, – попросила в обед она.

– Где ж ты видела, Лиечка, чтобы убыхская женщина встречала гостя, лежа в постели, – серьезно ответила Дзазуна и, кокетливо заправив под ажурную шапочку-феску прядь седых, но еще густых волос, полушутя добавила, – а впрочем, где ты, девочка, вообще могла видеть убыхских женщин, кроме своей бабушки.

Полуденный зной начал спадать. На широком дворе Дзазуны потянулись от деревьев на восток тени, словно открытые в мольбе ладони. С моря чуть повеяло солоноватой прохладой. А Тефик все не ехал и не ехал… Затем на село опустился вечер, вернулись с лугов стада, наполняя его перезвоном колокольчиков и блеянием, а гостя все одно не было. Последние ахнынцы разошлись по домам, оставив во дворе скорбно сидящую Дзазуну и Лию, склонившую ангельскую головку ей на колени.

– Бабушка, не расстраивайся, может, он завтра приедет, – постаралась успокоить она.

– Чует мое сердце, этому уже не бывать никогда! – ответила Дзазуна.

В Ахны пришла ночь, а с ней из-за горизонта моря, которого чуть ли не касались звезды, сияя огнями, выплыл большой пароход. И Дзазуна, и Лия хорошо знали, что в такое время он часто проходит мимо Ахны, а потому значения этому не придали. Но гудок, длинный и протяжный, словно громовый гул, блуждающий над морем, по горам, вдруг заставил Дзазуну насторожиться.

– Как из убыхской трубы взывает, – призадумалась она, а после некоторого молчания, удивилась, – странно. Возле нашего села он никогда не делал этого…

А гудок тянулся и тянулся, и тут лицо Дзазуны заметно оживилось, как и тогда, когда она поделилась вестью о приезде Тефика с Лией.

– Это он, – вначале сдержанно, затем почти крикнула она, – это

– Кто, бабушка? – не поняла Лия.

Дзазуна поднялась и, полуобняв внучку вставшую рядом, почти шепотом, словно боялась спугнуть птицу-догадку, ответила, любуясь пароходом:

– Тефик приветствует меня… Здравствуй, дорогой Тефик!

А в это время, в далеком турецком вилайете[7] Балыкесир, в селении Хаджиосман 77-летний Тефик Есенч, которому врачи настрого запретили ехать на Кавказ, так как сердце его могло не выдержать столь длительного путешествия, говорил соседу, побывавшему по его поручению в Трабзоне:

– Если ты все правильно сказал капитану корабля и хорошо попросил, то уважаемая Дзазуна, наверное, получила мое приветствие.

– Я-то сказал и попросил, но вот поймет ли она? – усомнился сосед.

– Как же не понять! – уверенно воскликнул Тефик. – Мы теперь с Дзазуной одни в мире, кто думает и говорит на убыхском, два детеныша убитой косули, и осознание этого единит наши души, роднит чувства и мысли.

Так говорил старый убых, а мир на Кавказе, казавшийся долгие годы незыблемым и прочным, как дольмен, сложенный из монолитов, вдруг дал трещину. В ту ночь грузинские войска вошли в Сухуми, а поутру под лязг гусениц идущего впереди танка более сотни боевиков появились в Ахны. И как эхо тех событий, за перевалами, на площадях столиц северокавказских республик стал собираться народ и вопрошать к своим правителям: «Как вы могли допустить это? Вправе ли большой кавказский народ, презрев обычаи гор, обижать такой же, как и мы, малый?» На площадях принимались резолюции, обращения к грузинскому правительству с требованием прекратить агрессию, но были здесь и те, кто не поверил в силу воззваний, когда кинжал уже вынут из ножен и «свернув свои бурки», как и сотни лет назад их прадеды, поторопился горными тропами на помощь братьям в беде.

Боевики, вошедшие в то утро в Ахны, почти наполовину состояли из уголовников, выпущенных накануне из грузинских тюрем. Получив полную свободу и вожделенную вседозволенность, они стали нещадно грабить село. Мужчины Ахны, прирожденные охотники, взялись за оружие. То там, то здесь раздавались выстрелы, одиночные, из ружей, автоматные очереди, плач и крики женщин и детей, лай собак, голоса других потревоженных животных. Дзазуна скорбно, с почти окаменевшим лицом смотрела на происходящее. Предчувствия, которые она еще недавно отгоняла яростно от своих дум, как свору осатаневших псов, сбывались…

– Бабушка, это война? – спросила прижавшаяся к ней Лия.

– Она, проклятая! – мрачно ответила Дзазуна. – И тебя, родная, Бытха сподобил увидеть ее лицо.

Лия с ужасом наблюдала, как несколько заросших боевиков гоняются по двору соседа-армянина Гагика за его свиньей. Та выскользнула на улицу, но кто-то из грабителей пустил вслед пулю из автомата. Затем они дружно навалились на упавшую свинью, достали ножи. Гагик, старый Гагик, растерянно смотревший на то, как его любимицу, недавнюю кормилицу, еще живую, разрезают на части, не выдержав, крикнул: «Люди ли вы? Женщины ли вас родили?!» Но его никто не слушал и не слышал, а если бы даже и ответил: «Да», то Гагик, наверное, не поверил бы, так он был шокирован происходящим… Лия же вспомнила, как одинокий старик прежде гордился своей хавроньей, когда она, ушедшая по весне в лес, возвращалась глубокой осенью с богатым приплодом полосатых диких поросят. «Никаких забот с моей свиньей, – горделиво и с теплотой приговаривал при этом он, – разве что подкормить ее и приплод зимой». Весной этого года постаревшая, как и хозяин, хавронья в лес уже не пошла, а забить ее рука у Гагика не поднималась…

Лия понимала, что подразумевала бабушка под лицом войны, но для себя она тотчас определила его в более прямом смысле – это был плотоядный оскал острых и мелких зубов свиньи Гагика, пугающе выпученные от боли глаза, а все вместе – маска смерти.

– Не смотри туда! – одернула внучку Дзазуна и прижала лицом к себе.

Лия заплакала.

– Почему, почему войны начинаются, бабушка? – сквозь слезы спросила она. – Ведь от этого всем плохо.

– Дзазуна посмотрела в глаза внучки, полные недоумения и страха, и как можно спокойнее, поглаживая ее шершавой рукой, ответила: – Понимаешь ли, девочка моя, редкие приступы Ираклия – это беда для Мананы, ее семьи и, может быть, чуть-чуть для села. Страшней, когда правитель целой страны – безумец. Сумасшествие его становится заразным и поражает многих в ней. Не пристает болезнь разве что только к людям с любовью, правдой и сильным духом. Они-то обычно потом и спасают мир.

– А где эти люди сейчас? – поторопилась Лия.

– Они скоро придут, – успокоила бабушка, – обязательно придут!

В тот день к ним пришли, но явно не те, кого теперь ожидала Лия. Их было трое: двое примерно одного возраста, лет тридцати пяти, в камуфляжной форме, третьему – под пятьдесят, в потертых джинсах, тельняшке – безрукавке и сандалиях на босу ногу. Они без церемоний прошли в дом, и один из двух в камуфляже поставил на окно, с которого открывался вид на дорогу в Ахны, пулемет.

– Еще чего, – хватилась было Дзазуна, пытаясь оттолкнуть его, – оружия и вас в моем доме не хватало!

Второй в камуфляже, что был пониже и рыжеволос, холодно приказал:

– Молчи, старая ведьма, – и добавил, обращаясь к тому, кто был в тельняшке, – запри старуху в чулане, Тамаз!

Тамаз хихикнул, обнажив ряд желтых кривых зубов, пригнувшись и расставив руки с растопыренными пальцами, словно собрался ловить курицу, пошел на Дзазуну.

– Только посмей! – пригрозила она, придерживая рядом Лию, а другой рукой ухватив увесистую кочергу.

Распорядитель ареста, прежде пристально уставившийся на Дзазуну, вдруг усмехнулся, и Лия увидела в его глазах тот же бесноватый блеск, что замечала в приступах у Ираклия.

– Ладно, оставь ее, Тамаз, – как-то нехотя приказал он, – не со старухами воевать мы здесь!

– Как знаешь, Бесо, – отступил тот.

Они разместились в просторной гостиной, а Лия с бабушкой стали жить в спальне.

Утром следующего дня, когда боевики еще спали, девочка украдкой выглянула на сельскую площадь. От увиденного сжалось сердце. Был у ахнынцев свой поэт, которого они высоко почитали, и редкий сельчанин, произнося тост, рассуждая по тому или иному поводу, не вворачивал бы, как лампочку в патрон, его стих в речь, освещая ее талантом незабвенного Давида. Был поставлен ему после смерти и памятник на родине, на сельской площади. Но вчера, после того, как последние из мужчин-ахнынцев, отстреливаясь, ушли в горы, кто-то из боевиков разбил голову Давида и водрузил на каменные плечи рыло свиньи Гагика… Лицо войны, каким определила его для себя Лия, обрело каменное тело, и с тем же плотоядным оскалом возвышалось над мертвецкой тишиной, словно довольное сотворенным.

– Не надо туда смотреть! – вновь одернула ее Дзазуна, а затем, выйдя со двора со словами: «И тебя не пощадили лиходеи, дорогой Давид!» – гневно сотрясая рукой, столкнула рыло. Потом принесла чистую белую простынь и, как саваном, обернула памятник, говоря при этом: «Ты славен был при жизни тем, что мог найти слова, доходящие до сердца каждого, и я не дам мерзавцам глумиться над твоей памятью». Затем она продолжила свой разговор с камнем, по кусочкам собирая разбитую голову…