Читаем без скачивания Благими намерениями - Эмиль

- Видишь ли, наш неразумный друг, - ладонью остановил Бордула лектор и обратился к Мольху. - Нет границы человеческой фантазии, изощрённости в изобретении способов причинить муки и страдания себе подобным. Люди достигли огромных успехов в умении истязать и калечить других людей. Всё, что поставлено на службу человеку и призвано облегчить его жизнь, так же способно ввергнуть его в пучину боли, превратить в нечто сломанное, изувеченное, лишённое всякого достоинства, жалкое и никчемное существо. Сильная и невыносимая боль снижает способности и силы человека. Она способна изменить, а то и растоптать его душевные качества, исковеркать не только тело, но и душу живого существа. Она ломает его, уродует всё самое возвышенное и благородное, что в нём есть. Она творит чудеса.

"Слишком умный, гнида, - подумал Мольх, пытаясь подавить страх и ужас, овладевший им окончательно, - Слишком умный для следователя. Неизвестно, сколько я продержусь, но буду терпеть, пока не сойду с ума или не сдохну. Или всё-таки пойти с ними на сделку?" - неожиданно кольнула сознание провокационная мысль.

- Мы даём тебе последний шанс, - лицо Бордула опять начало переходить из красного цвета в багровый, губы затряслись, - подписываешь, бандит?

Мольх отрицательно мотнул головой.

- Бандиты при дворе короля Ровида не служат! Бандиты пытают других людей!

- Можешь брехать, можешь не брехать, а признание выколотим, гнида!

- Ну что ж, урок опять не был усвоен, - покачал головой Бартольд, - Охрана, Лукас. Повесьте-ка его на вывернутых руках к потолку. Пусть повисит и подумает над своим поведением.

Троица взяла в крепкие тиски Мольха, связали верёвкой его ноги и руки за спиной, и подвесили на предварительно спущенный крюк. Лукас стал крутить барабан, поднимая руки сыскаря вверх. Все присутствующие внимательно смотрели на жертву, как удавы на кролика, ожидая вожделенного "Да, я подпишу!".

Руки бедного сыщика уже вывернулись до того порога, когда человек чувствует неприятное выпирание в лопатках. Ещё выше, и ещё. Сердце Мольха начало сильно щемить, дышать становилось всё труднее и труднее. Он приготовился, сжав мышцы лица до предела. Вес стал всё больше и больше приходиться на связанные руки. И вместе с этим выворачиваемые плечи начали всё сильнее и сильнее болеть. К телесной боли добавилась и боль душевная, ведь он, сыскарь его величества короля Ровида, больше не хозяин своему телу. Что теперь с ним действительно сотворят, что захотят. Как же невыносимо чувствовать себя игрушкой в чужих руках, с которой можно не церемониться! Страдания, как прорвавшаяся лавина, затопила сознание бедного сыщика, сделав его и без того безрадостное положение ещё более печальным и отчаянным. В тот момент, когда он был вынужден встать на одни мыски, из его горла вырвался отчаянный стон боли сквозь стиснутые зубы. Ему казалось, что кожа лопнула, а лопатки вышли наружу. Наконец, тело повисло в воздухе, а под сводами пыточного подвала разнесся уже не стон, а жуткий нечеловеческий вопль.

Сколько образов и сравнений он мог бы найти для описания терзаний, попроси потом его рассказать о своих ощущениях в спокойной и уютной обстановке! Боль напоминала Мольху раскалённое железо, вонзающееся в его плечи. Миллионы ядовитых змей впились в плоть, пуская яд. Собака, намертво вцепившаяся в его тело изнутри. Ему казалось, что на него намотали раскалённую колючую проволоку, и эта боль, как бы окрашенная в ярко-красный огненный цвет, пронзила нутро насквозь.

- Подписываешь? Отвечай, подписываешь? - звучали то слева, то справа злобные голоса.

Вместо ответа он громко и истошно кричал. Этот крик вырывался сам по себе, словно бы он мог отпугнуть мучителей, как раненый лев рыком пытается испугать свору атакующих его гиен или шакалов.

- Будешь подписывать, душегуб? - снова раздался гром Бордула, - Лукас, подпали-ка ему пятки!

Мольха пронзила ещё одна острая и жгучая боль, сделав его существование куда более невыносимым. Раздался хруст окончательно вывернутых суставов. Он кричал, обезумев от мук и самопроизвольно дёргался, что причиняло ему страдания ужаснее имеющихся. Он то проваливался куда-то в бездну, то возвращался в настоящий мир. Были моменты, когда ему становилось решительно всё равно, и даже не оставалось сил на борьбу. Но всё же порой до безумия он хотел выкарабкаться, уцепиться за жизнь руками, ногами, и даже зубами, прихватив её собачьей хваткой.

Неожиданно все предметы и люди, которые находились в комнате, превратились в серые пятна, в комки дурной энергии, не несущие ничего, кроме боли, страданий и зла.

- Не хочешь подписывать? - прорычала одна тень, - Ну повиси, подумай, а мы пока пообедаем.

- Лукас, подвесь-ка ему камень на ноги. Пусть помучается ещё сильнее за упрямство! - сказала другая тень более мягким голосом, - Пойдёмте, перекусим, милсдари.

Хлопнула дверь.

Боль стала невыносимой, хотя, казалось, хуже уже некуда. Подвешенный сыскарь продолжал бороться. Она была настолько ужасающей, что стало казаться, будто он полностью погружён в кипящий свинец. Каждая секунда стала бесконечностью. Мольх вспомнил старую пословицу "Не видят счастливые часов". Ведь когда человеку хорошо, то время летит как птица, он удивляется, как мелькают дни. Когда человек страдает, возникает чувство, что время застыло на месте. Тогда секунды кажутся вечностью.

Он ощутил себя огромным садом, в котором густо-густо посажены деревья, переплетающиеся кронами. Но это не совсем деревья, а сотни панкуртов мольхов. И вот с воем в сад прибегают слоны и начинают выдирать деревья с корнями, а каждое выкорчеванное дерево - это мучительная смерть Мольха, но в тоже время он ещё жив и страдает опять и снова. В голове гулкими тяжёлыми ударами били барабаны, а в висках - маленькие барабанчики переливались быстрыми и звонкими трелями. Затем настал ряд ревущих невпопад труб, лютней, кифар и литавр. Ведь этот оркестр дребезжал, выл, скрипел, трещал, визжал, и эта какофония вскоре достигла апогея, наивысшей точки, после которой молишь Праматерь о смерти и прекращении мук.

Голова сыскаря упала на грудь. Он медленно открывал и закрывал глаза, но видел перед собой лишь хохочущие тени. Иногда его пронзала новая вспышка боли, он ревел и громко стонал. Одинокий, оставшийся наедине со своими чудовищными терзаниями. Разум несчастного слишком помутился, чтобы он мог воспринимать происходящее. Вися на вывихнутых руках, местами он начинал бредить, но его никто не слышал и не спешил прекратить мучения. Перед глазами плыли обвинительные листы, кружились серые пятна и кричали "Подпишешь, бандит?!". И он одними губами, как больной в жарком бреду шептал: "Подпишу. Только снимите меня!".