Читаем без скачивания Повседневная жизнь французов при Наполеоне - Андрей Иванов

Новый Гражданский кодекс, вступивший в действие в 1804 году, уделял огромное внимание семье. Имущество жены по закону было полной собственностью мужа. Жена и дети не имели имущественных прав, а внебрачные дети — вообще никаких прав. Розыски отца «незаконнорожденных» воспрещались. Кодекс принес с собой строгую регламентацию семейных отношений и в некоторой степени повлиял на нравы.

Сопоставим оценки, данные различными наблюдателями на протяжении всего лишь нескольких лет.

«Испорченность нравов дошла до предела, — писала парижская полиция во время Директории, — и беспорядочная жизнь нового поколения грозит неисчислимыми гибельными последствиями будущему поколению. Содомский грех и софическая любовь стали так же открыты, как и проституция, и делают прискорбные успехи».

Что такое семья в годы революции? Брак — срочный договор, семья — «перекати-поле»[234]. Муж и жена могли свободно развестись по причине несходства характеров.

Церковь была практически исключена из общественной жизни. Что предлагалось взамен? Робеспьер попробовал ввести культ Верховного существа Природы, но стал лишь посмешищем. Госпожа де Сталь подготовила к печати труд, в котором предлагала сделать протестантство государственной религией. Напечатан он не был.

Пока доктринеры ломали головы, народ жил в свое удовольствие. Один родовой провинциальный аристократ, переживший ужасы революции, прибыл в Париж. Он приятно поражен увиденным. Июньский вечер, все женщины в легких — даже чересчур легких! — белых платьях. «Шел дождь, — вспоминает этот гость столицы, — и они одной рукой подбирали свои платья, так натягивая их, что легко было рассмотреть все их формы. Современная грация и мода не позволяют иметь в кармане ничего, кроме тоненького платочка; таким образом, ничто не скрывало приятных очертаний»[235].

А вот что отмечал в то же время один иностранный дипломат: «Мы были бы несправедливы к французской нации, если бы сочли ее безнадежно развращенной революцией. То лишь подонки народа, подброшенные кверху сильным брожением и всплывающие повсюду накипью безнравственности, вводят в обман неопытный взор. Я отнюдь не думаю, чтобы различные классы населения были более развращены во Франции, чем в других странах, но смею надеяться, что никогда ни один народ не будет управляем волею более глупых и жестоких злодеев, чем те, которые правят Францией с самого начала ее новоприобретенной свободы».

18 брюмера Бонапарт разогнал «злодеев». Изменились ли после этого французы и каковы теперь парижане?

«В глубине души я всегда презирал Париж в нравственном отношении», — признавался Стендаль. «Париж повидать необходимо, — писал он сестре Полине из Милана 29 октября 1811 года, — чтобы потом этот великий призрак тебя не тревожил. Там ты найдешь прекраснейшие в мире вещи; но это сераль: все в нем евнухи, вплоть до повелителя. Великое там умерло; жители заняты своим мелким тщеславием, кружком людей, который соберется у них вечером, судьбой водевиля, написанного кем-либо из их друзей, и т. п.».

На тысячу ладов он обыгрывает тему измельчания характеров и нравов: «В Париже, чтобы жить благополучно, надо обращать внимание на целый миллион мелочей». Или так: «В Париже можно встретить хорошо одетых людей, в провинции попадаются люди с характером».

Один француз, хорошо знавший свою страну (Мельян), сказал: «Во Франции великие страсти также редки, как великие люди».

Стендаль приводит и мнение «прекрасной шотландки»: «Вы, французы, производите в первый момент блестящее впечатление, но не способны вызвать по-настоящему страстное чувство. В первый день надо лишь пробудить к себе внимание: блеска же, который сразу ослепит, а затем все тускнеет и тускнеет, хватает на один миг». 

Теперь ведь зачастую и любят из тщеславия. «Огромное большинство мужчин, особенно во Франции, желают обладать и обладают женщинами, которые в моде, как красивыми лошадьми, как необходимым предметом роскоши молодого человека; более или менее польщенное, более или менее возбужденное тщеславие рождает порывы восторга. Иной раз, но далеко не всегда, тут есть физическая любовь; часто нет даже физического удовольствия», — считает Стендаль. «В глазах буржуа герцогине никогда не бывает больше тридцати лет…»

«Чтобы отыскать любовь в Париже, надо спуститься в те слои населения, у которых благодаря отсутствию воспитания и тщеславия, а также благодаря борьбе с истинной нуждой сохранилось больше энергии».

— Нынче на одного человека, готового пожертвовать всем ради общего блага, приходятся тысячи тысяч, миллионы таких, которым нет дела ни до чего, кроме собственного удовольствия и тщеславия. В Париже человека судят по его выезду, а отнюдь не по его достоинствам», — сокрушался Наполеон на Святой Елене.

«Император изменил национальный характер, — писал Коленкур. — Французы сделались серьезными, всех волновали великие вопросы современности; мелкие интересы примолкли, все чувства были, можно сказать, проникнуты патриотизмом; всякий покраснел бы, если бы проявил другие чувства».

Сказать, что верный слуга императора очень уж преувеличивает, нельзя. В самом деле, развеселый дух Директории, — про которую один из героев Бальзака сказал: «В парижской лавочке разгром», — сменился атмосферой достаточно «камерной». Это касается и поведения людей на улицах, и театра — в угоду императору он стал в значительной степени трагедийным, — и прессы.

Коленкур говорит о патриотизме при Империи — и тут он прав! Сопоставим всеобщее внимание к военным успехам Наполеона с тем, что было перед его приходом к власти. Тогда патриотизм определенно «вышел из моды». «Наши злоключения не вызывают ни радости, ни тревоги; читая отчеты о наших сражениях, словно читаешь историю другого народа», — писал один комиссар, посланный в департамент.

Французы первых лет революции, французы времен Директории, Империи и Реставрации — разные типы характеров. Римский дух Наполеона сильно на них повлиял.

Стендаль уверен в этом: «Мы забудем благонамеренную глупость Директории, прославившейся благодаря таланту Карно и бессмертной итальянской кампании 1796–1797 годов.

Распущенность двора Барраса еще напоминала веселье старого режима; очарование г-жи Бонапарт показывало, что у нас не было тогда ни малейшего предрасположения к угрюмости и спеси англичан.

Глубокое уважение к способу управления первого консула, которое мы, несмотря на зависть Сен-Жерменского предместья, не могли победить в себе, и исключительно достойные люди, как Крете, Дарю[236] и т. д., блиставшие тогда в парижском обществе, не позволяют нам взвалить на Империю ответственность за ту огромную перемену, которая совершилась во французском характере в течение первой половины XIX века».

Интересно сравнить резкие мнения, высказанные о французах и парижанах провинциалом Стендалем и корсиканцем Наполеоном, со взглядами иностранцев. «Парижанин, — говорил итальянец Томмазо Бентивольо, — исключительно благожелателен, любезен, кроток, предупредителен, доверчив в отношении иностранцев, он никогда не отвечает злом на зло и, даже жалуясь в суд на обиду, старается проявить умеренность. По сравнению с берлинцем, лондонцем и венцем это просто ангел. На него приятно смотреть, хотя вообще он не отличается красотой».

Как и во времена Директории, буржуа устраивают пикники на зеленых лужайках Рэнси, в замках и парках. В летние вечера все пространство от Итальянского бульвара до Елисейских Полей представляет собой аллею наслаждений. Здесь красивые кафе и террасы, нарядные толпы гуляющих. Играют оркестры, устраиваются балы и праздники под открытым небом, картонные апофеозы.

«Пришло мгновение счастья!» — заявил Наполеон французам после подписания Тильзитского мира. Войн больше не будет!

Многие поверили в это. Богатые люди наводняли рестораны, игорные дома и делали новые приобретения. Увы, это было лишь «мгновение» — скоро Наполеон по уши влезает в авантюру на Пиренейском полуострове.

Сотни тысяч человек воюют, но это ничуть не замедляет поток столичной жизни. Ее важнейший центр — Пале-Рояль. Это здесь Камилл Демулен, выбежав из Кафе-де-Фуа с пистолетами в руках, призвал граждан к оружию: «Друзья! Неужели мы умрем, как затравленные зайцы?.. Наш лозунг скорая смерть или освобождение навеки!..»

Неужели этого достаточно для того, чтобы увлечь людей на штурм грозной крепости? Вот как сам Демулен рассказал о своей исторической акции в письме отцу: «… люди видят мое возбуждение; меня окружают, меня заставляют подняться на стол. В течение одной минуты вокруг меня собралось шесть тысяч человек. “Граждане, — говорю я тогда, — вы знаете, что нация требовала оставить Неккера на своем посту и поставить ему памятник. Его прогнали! Можно ли оскорбить вас сильнее? После такого поступка они решатся на все, и, может быть, уже в эту ночь они замышляют или даже уже организуют Варфоломеевскую ночь для патриотов”. Я почти задыхался от того множества мыслей, которые теснились в моей голове. Я говорил совершенно беспорядочно. “К оружию, — кричал я, — к оружию! Наденем все кокарды зеленого цвета, цвета надежды!”»