Читаем без скачивания Истории Черной Земли - Каштру Сороменью

У светлого очага шоты черпали мудрость вожди и старейшины, прежде чем давать новые законы народу. Вокруг ее очага, в котором горел неугасимый огонь, люди обсуждали, как лучше возделывать землю и где охотиться, чем и с кем торговать, говорили о любви и о праздниках, здесь мужчины получали жен.

Здесь рассказывали лучшие истории и внимали пришельцам. Здесь слушали трепетные переборы кисанже и сладостные песни безграничных степей лунда. Около этой шоты народ прожил жизнь, мечтая о прекрасном будущем. Ей лунда доверили свою судьбу, потому что шота была совестью, сердцем и светом народа.

А теперь никто не решался прикоснуться к разрушенной шоте. Никто не приближался к ней, целый день люди обходили это место, будто тут была могила, охраняемая богом смерти Камвари.

Только к вечеру вождь приказал собрать обломки шоты и с почестями похоронить их. На краю дороги люди вырыли глубокую яму. Опустили в нее все, что осталось от шоты, засыпали священные останки землей и сверху воздвигли хижину, в которой должна была поселиться душа погибшей шоты.

Люди долго стояли у края большой дороги, которая вела к месту постоянного упокоения одного из первых вождей лунда. Теперь здесь, у края этой дороги, выросли могила шоты и хижина, в которой поселилась душа. И прежде чем народ стал танцевать батуке смерти уже под покровом спускающихся сумерек, лодочник Калвиже укрепил перед могилой высокий шест. На шесте висела вырезанная из дерева, раскрашенная красной и белой глиной маска бога Камвари.

Под грохот барабанов на землю сошла ночь. Тогда повсюду взвились яркие языки пламени. Запылали костры, и в свете их замелькали танцующие фигуры лунда, зазвучали горестные песни.

А жена лодочника Калвиже сидела в своей хижине и тихо смеялась от радости. Довольная улыбка кривила губы женщины, в глазах ее сверкал огонь злорадства — никогда больше не увидит она эту ненавистную остроконечную крышу, никогда больше не услышит разговора об этой шоте, где вождь отдал ее во власть нелюбимого человека!

Наконец она вышла из хижины, чтобы Калвиже не заметил на ее лице улыбку и злобную радость в глазах. Но лодочник видел, как она поднялась с циновки и быстро выскользнула из хижины во мрак ночи. Он не пошел за ней. Он встал в круг танцующих. А потом вместе со всеми покачивался в горестном батуке, проливая слезы, стеная и ломая руки. Только на рассвете, пьяный от пальмового вина, которое он пил столько, сколько ему хотелось, Калвиже побрел в свою хижину.

Тишина царила кругом. Замолкли барабаны, разошлись по жилищам люди. Стихли похоронные напевы. И в глубоком молчании, которое охватило селение, лодочник вдруг услыхал злобный смех жены. Тогда он нагнулся, поднял калебас, отпил из него вина, потом еще и еще. Он пил до тех пор, пока опьянение совсем не усыпило его разум.

Над землей поднялось солнце. Пропели первые петухи. И в этот час лодочник Калвиже остановил злобное сердце своей жены ударом острого ножа. Даже не взглянув на упавшее тело, он вытер нож, заткнул его за пояс и навсегда ушел из родного селения в поисках новой судьбы.

Чистый огонь

Утомленные люди шли издалека. Солнце уже много раз погружалось за безжизненные земли, оставшиеся позади. И луна освещала им путь уже много ночей, показывая всегда одну только голую, бесплодную равнину, теряющуюся вдали. И они, никогда не отмечавшие времени, потому что время — ничто для людей, ведущих кочевую жизнь, шли и шли дни за днями, не зная куда. Они знали лишь, что им предстоит идти еще далеко-далеко, по трудным дорогам кочевья. И люди шли и тихо пели под мерный топот босых ног, пели днем на бесконечной дороге, пели ночью, во время стоянок, и засыпали, убаюканные тихими голосами барабанов.

Сотни людей страдали в этом тяжком пути по бескрайней равнине. Выстроившись гуськом, люди двигались, как медленно извивающаяся черная лента, перерезая равнину, поросшую желтой высокой травой. Шли женщины с маленькими детишками, привязанными у них за спинами. Вслед за взрослыми, спотыкаясь и падая, стараясь не отставать от матерей, бежали дети постарше.

И настал такой день, когда женщины перестали петь. Глубокая тоска охватила их. От бесконечной синевы, открывавшейся перед ними, стало мутно в глазах. Младенцы, не слыша убаюкивающей песни, громко плакали, пока матери не стали кормить их грудью.

А мужчины, разгневанные молчанием женщин, даже не остановились. Они продолжали шагать дальше широкой размашистой походкой, со свернутыми циновками и копьями на плечах. Это они обычно заставляли женщин петь во время пути по этой бесплодной земле. В этих песнях, бесконечных, как окружающая равнина, звучала вечная тайна и очарование неведомых земель, гор или степей, кое-где прорезанных реками и украшенных озерами, в них воспевалась счастливая и несчастливая любовь или мужество охотников и воинов, погибших славной смертью, в них была великая тоска народа.

Из неведомой дали шли эти путники, и неведома была их судьба, не зависящая от них.

Но однажды, когда в груди у матерей уже высохло молоко, а мужчины стонали от голода, племя киоков остановилось на берегу реки… Дальше идти было некуда. Вождь нагнулся над водой, и там отразилось его морщинистое темное лицо.

В этот день, на закате, при свете последних лучей солнца, вождь Чипинда созвал старейшин племени. Народ уже спал тяжелым сном прямо на земле. Из густых зарослей прибрежных деревьев доносилось завывание гиен и зловещее мяуканье леопардов. Люди вздрагивали во сне, слыша эти звуки. Они не могли разводить костры, не могли строить хижины, пока вождь не разрешит им, и были беззащитны.

Наконец старый вождь сказал:

— Мы остановимся здесь. Завтра утром я посажу в землю мулембы, которые мы принесли с собой. А потом…

Чипинда и старейшины племени еще долго сидели, глядя на звездное небо. А люди спали тяжелым сном, не зная, что решается их судьба.

Потом вождь разрешил советникам и старейшинам лечь на циновки и лег сам, когда уже стало светать.

— Мулембы будут здесь жить, — уверенно сказал про себя старый советник Чипинды, проснувшись на рассвете.

— Да, они будут жить! Мы так страдали во время долгого пути, — услыхав его слова, произнес племянник вождя и его наследник.

В тот же день, когда солнце поднялось над равниной, вождь своими руками вскопал землю, которая должна была принять принесенные издалека мулембы. Собрались все старейшины и народ, чтобы присутствовать при великом обряде.

Руки старого вождя дрожали, держа тоненькие стволы священных деревьев, которые с далеких родных земель по очереди несли старейшины, после того как боги иссушили старую мулембу вождя и вынудили народ покинуть проклятую землю на берегах реки Шикапы.

Разверзлась вскопанная земля, краснея, как кровь, и руки вождя опустили в нее божественные стволы. Таинственное молчание царило вокруг. Синяя птица запела на дереве, которое возвышалось над рощей, протягивая к солнцу зеленую макушку. И вождь простер к небу руки, окрашенные красной глиной, как будто кровью раненой земли, которая должна оплодотворить священные деревья. И народ запел протяжную песню во славу богов.

В этот же день киоки стали строить святилища, маамбы, чтобы на новой земле, в новом селении не были забыты старые боги.

А старый вождь Чипинда не сходил с места. Он сидел в своей хижине, устремив глаза в ту сторону, где виднелись тоненькие стволы, принятые землей в ее объятия. Его руки не прикасались к нечистым предметам. Он питался только тем, что ему приносили жрецы, и пил воду только из ладоней девственниц. Так вождь очищался от грехов. Он мог думать сейчас лишь о богах и о тех людях, которые вели безгрешную жизнь и после смерти превратились в добрых духов.

И каждый день на восходе солнца жрецы и старейшины осматривали стволы деревьев, посаженных в землю, которая будет принадлежать Чипинде и его народу, если боги разрешат жить этим деревьям. Когда жрецы и старейшины возвращались к вождю, он ни о чем не спрашивал их, но глаза его были полны тревоги. И уста старейшин и жрецов тоже оставались безмолвными. Они хранили тайны богов.

А женщины уже начищали до блеска мотыги, ожидая, когда зазеленеют мулембы и подарят семена черной мягкой земле берега реки.

Фатума, девственница, которую Чипинда купил у какого-то бродяги бангала незадолго до того, как киоки покинули родную землю, робко подошла к своему властелину и протянула к нему ладони, наполненные водой. И руки ее затрепетали от горячего дыхания вождя. Он не спал, дрожа от лихорадки.

— Еще?

Он поднял седую голову, хотел ей ответить, но не успел. В хижину вбежали старейшины и жрецы, смеясь и толкая друг друга, торопясь сообщить, что мулембы проснулись для новой жизни. Молодые ростки пробились навстречу солнцу.