Читаем без скачивания Люди трех океанов - Николай Котыш

— Симпатичная птица, — похвалил комдив.

Шеремет с ходу уловил удачный момент:

— Товарищ генерал, у вас, говорят, тоже водится такая птица? Махнем? За нашего Егора пару дадите?

Комдив потер жилистую шею, не сводя восторженных глаз с красного голубя:

— Надо подумать…

— А чего раздумывать, не стратегия какая, — нажимал Кузьма и косился на хмурившегося комэска.

— Ладно. Два звена турманов хватит? Только попозже.

— Согласны, — подхватил Кузьма. — Ну, а своего мы вам сейчас можем отдать.

Вечером Егор улетел с комдивом в Севастополь.

Утром под Перекоп прилетела еще одна эскадрилья яровиковского полка. Прилетел и сам Яровиков. Комполка заметно похудел, под глазами обвисли мешки, но по-прежнему был до щеголеватости аккуратен, подтянут, чисто выбрит. Ярко горели надраенные пуговицы кителя, до безупречной стрелки отутюжены брюки. Поздоровались. Обнялись. В первую горячечную минуту встречи перебрали поименно всех невернувшихся. И тут же заговорили о делах.

Вместе с истребителями под Перекопом приземлился грузный, неуклюжий ТБ-3 — тяжелый бомбардировщик с широкими гофрированными плоскостями. Яровиков объяснил Степану суть эксперимента, о котором вчера загадочно намекнул комдив. Решено было на эту тяжелую машину подвесить два истребителя. Замысел и простой, и заманчивый, и нелегкий. Авиаматка несет «ишаков» далеко в море, туда, где меньше всего противник ждет появления наших истребителей, сбрасывает их, и они начинают бой с полным запасом горючего. Прыжок был не из приятных, заставляющий биться пульс до ста пятидесяти ударов в минуту.

Когда Рудимов усомнился в успехе столь рискованного предприятия, Яровиков, уже два раза летавший подцепленным к авиаматке, горячо доказывал:

— Это что — два истребителя подвешены, а ведь во времена Чкалова пять навешивали: два сверху, на плоскостях, два внизу, под плоскостями, и один — под фюзеляжем. Вот то цирк. А это что — обычное дело.

Но «обычное дело» не было столь простым, как расписывал Павел Павлович. В эксперименте таилось много риска. Правда, риск заманчивый, многообещающий. Именно это заставило и Рудимова напроситься в подвесники.

На второй день к ТБ-3 подрулили два истребителя с бомбами. Их подвесили под крылья самолета-гиганта, и он унес их в сторону моря. В истребителях сидели Яровиков и Рудимов. Тяжелые машины доставляли их почти до самой цели — к переправе, где немцы сосредоточили уйму техники и людей. Отцепившись, «ишаки» сразу ринулись на переправу. Для Степана было непривычным бомбометание, и первый заход оказался безрезультатным. Лишь на втором серия бомб была сброшена в самую хребтину моста.

Немцы почти не оказали противодействия — не ожидали появления истребителей на таком удалении от базы.

Но вскоре замысел был раскрыт. Эскадрилье «подвесчиков» стало совсем трудно. Решили посылать ее под прикрытием рудимовской эскадрильи.

В первом же полете схлестнулись с большой группой «мессеров». Один из них ринулся на Шеремета. Степану удалось отогнать. Защищая ведомого, он вдруг совсем рядом увидел горящий «як». Покачивая крыльями, тот звал на помощь. Рудимов приблизился и увидел Дикарева. Лицо его было бледно даже за синеватым плексигласом кабины. Он показывал головой назад: там потянул за собой трос дыма «мессершмитт», который атаковал комэска. Оказывается, Герман прикрыл Рудимова, подставив свою машину.

Отбившись от наседавшего «мессера», Степан стал прикрывать посадку Дикарева. «Як» опускался все ниже. Но почему такое крутое снижение? Еще несколько секунд — и Герман врежется в землю… И почему он не выбрасывается с парашютом?

Наконец из машины вывалился клубок. Но парашют не раскрылся, — видимо, перебит трос. Человек камнем пошел к земле. В стороне догорал самолет.

Все кончено. Дикарева больше нет. А немец, сбивший его, все еще не унимался: искал новую жертву. Сердце Рудимова кипело. Он бросился к «мессеру». Дрались почти до самой земли. Теряя высоту, «мессершмитт» все уходил из-под удара. Но вот снижаться дальше некуда, И немец сам врезался в землю. Неподалеку от догорающего самолета Дикарева гигантской фугаской взорвался «мессершмитт».

Через неделю у пленного немецкого летчика комиссар Гай изъял газету, в которой говорилось о русской операции «Барсов прыжок». Так называлось внезапное появление наших подвесных истребителей-бомбардировщиков за тридевять земель от своего аэродрома.

КРАСНЫЙ ГОЛУБЬ В ГЛАЗАХ

Меня окружают дельфины и какие-то птицы. Их много. Мне тяжело. Хочется спать. Но море жжет и тянет вглубь. Холодно и душно…

Рудимовская эскадрилья совсем поредела. Осталось четыре пилота. Меньше двух звеньев. Поздней осенью в нее пришли еще два летчика. Собственно, один свой вернулся — Малыш. Встретили его как воскресшего: верили и не верили, что это он. А Димка котенком терся о могучий локоть Кузьмы Шеремета и улыбался большими девчоночьими глазами:

— Так просто я от тебя не отстану, Кузя.

Второй летчик был тоже не новичок — перевели его из третьей эскадрильи яровиковского полка. Рудимов знал капитана Даждиева по встречам в штабе полка. Из скупых реплик штабных офицеров и комэсков было известно, что Даждиев считался толковым замом командира эскадрильи. Больше о нем Степан ничего не знал и потому, когда представлял его эскадрилье, сказал коротко:

— Мой зам. Вместо Дикарева.

Даждиев оказался на редкость молчаливым человеком — явный антипод говорливого Дикарева. Объяснялся капитан в основном в столовой — с официанткой Лилькой, которая почему-то с первого знакомства обратилась к нему на «ты» и нарекла Греком. Это прозвище быстро присохло к Даждиеву. Наверное, потому, что его черная, как аспид, шевелюра, такие же усики и по-восточному тонкий профиль чем-то напоминали висевший в столовой портрет юноши, под которым стояла подпись: «Парень с Адриатики».

Но Коста Даждиев никогда не был в Адриатике, Родился и вырос он в горах Кавказа. Там, в сакле, прилепившейся к скальному склону, живут его старики. Там жили дед, пра, пра-пра и самые дальние пращуры. Об этом Рудимов узнал в первый день знакомства со своим заместителем. Рассказывал Коста нехотя, скупо, да и Рудимов не отличался словоохотливостью. Минут десять сидели в штабной землянке, не проронив ни слова. В это время в дверь заглянула бежавшая куда-то с подносом Лилька и нахально хохотнула:

— В любви признаетесь?

Смех смехом, а Степану и впрямь по душе пришелся новый зам. Чем именно, сам не мог толком объяснить. Было в этом человеке что-то такое, что заставляло уважать с первого взгляда, с первого слова. А слово-то сорвалось у Косты пустяковое, обыденное:

— Думаю, мы слетаемся.

И слетались. Уже через неделю. Ходили вместе на барраж, сопровождали бомбардировщики, провели два боя. Но почувствовали не только крыло, а нечто большее — внутреннюю, духовную тягу друг к другу. Они любили быть вместе. Особенно в часы ночного дежурства. Любили молчать. Говорят, иные люди могут разговаривать без слов. Лишь изредка скажет один:

— Да, ночь…

Второй подтвердит:

— Ночь…

И опять молчание.

Лишь однажды Рудимов изрек целых две или три фразы. Получил он наконец письмо от Тамары. Ждал из Куйбышева, а пришло оно из Чистополя. Тамара писала:

«Поехала сюда из-за мамы — одна она, и старенькая. Добрались до Волги с трудом. Два раза на состав налетали «юнкерсы». Но из наших семей все живы остались. Малость ранило в ногу Варвару Николаевну. Кстати, она тоже со мной. Я ее пригласила. Так что передавай привет Корнею Ивановичу и скажи, что Варвара Николаевна день и ночь его вспоминает. А вообще, ей совсем плохо. Сердечница она. По ночам даю ей валерьянку… Ну, я все про других. О себе. Живу ничего, сносно. Работаю. Поступила табельщицей на фабрику. Здорово устаю. Но как вспомню, что где-то на свете есть ты, Степочка, кажется, гора с плеч. Лишь бы ты остался жив-невредим, и больше мне ничего не надо. Пиши, как живешь, как наши полковые ребята. А как там Егор, твой красный голубь? Он мне как-то снился. Вроде плыл по реке… Глупо. Ведь голуби не плавают.

Целую вас с Егором крепко-крепко.

Да, забыла. Мне тут в военкомате сказали, что если я получу разрешение от вашего полкового начальства, то смогу приехать к тебе, в твой полк, и служить в нем связисткой. Я ведь окончила курсы радисток…»

Прочитав про себя письмо, Рудимов наконец сказал сидевшему рядом Даждиеву, единственному в полку человеку, которого он называл на «ты» и по имени:

— Коста, у меня есть жена.

— Какая она?

— Красивая. Вот приедет, сам увидишь.

— А у меня, кроме матери и отца, никого. Было три брата. Все трое в танке сгорели. В одном экипаже служили…