Читаем без скачивания Старомодная история - Магда Сабо

После распродажи, которая уносит с собой и старинное родовое гнездо семьи Гачари — дом тоже пришлось продать, и Ракель Баняи даже пальцем не шевельнула, чтобы спасти его, не дать уплыть в чужие руки, — за четыре недели, пока семья Юниора еще может находиться в уже не принадлежащем ей доме, Кальман Яблонцаи совершает вояж в Пешт и расплачивается с долгами, тщательно скрывая, в какую цену обошлась ему незапятнанная честь. Его зовут в прежние компании, но, ссылаясь на занятость, на то, что дома его ждет новорожденная девочка, даже на недомогание, он отклоняет приглашения, сидит в гостинице, ломая свою легкомысленную, непутевую голову в поисках выхода и, кажется, находит-таки этот выход: как он мог забыть, что, даже если весь мир перевернется вверх дном, все равно останется человек, который, тысячу раз прогнав его с глаз долой, в конце концов все же поможет ему, ибо любит его со всеми недостатками. Он пишет в Дебрецен письмо, где сообщает о рождении маленькой Эммы, о своей несчастной доле, о трагедии, обрушившейся на них из-за его, Юниорова, легкомыслия, умоляет о прощении, просит спасти его семью и ни в чем не повинных малышек, младшую из которых, кстати, из-за всех этих событий до сих пор еще не окрестили: у Кальмана не осталось никого, кто бы согласился пойти к нему в кумовья. Ответа приходится ждать долго — в доме на улице Кишмештер нескоро рождаются решения, — но он все-таки приходит; приносит его курьер — назначенная в крестные матери, идеально пригодная и на роль посредницы, и на роль соглядатая Мелинда, которую сопровождает Агнеш, горничная, и господин Пап, жилец. Эмма, взвизгнув от счастья, кидается ей на грудь, Мелинда-Гизелла, внимательно рассмотрев невестку, убеждается, что у них на улице Кишмештер еще не видывали подобной красоты; убеждается она и еще в одном: личное знакомство лишь усугубляет в ней неприязнь к совратительнице брата, и пусть эта женщина улыбается ей, сколько хочет, пусть трясет перед ней своими роскошными волосами — в Мелинде она никогда не обретет союзницу. Третья парка и господин Пап наконец вызволяют маленькую Эмму Яблонцаи из язычества; затем Мелинда выражает желание поговорить с братом наедине, который с той минуты, когда увидел сестру выходящей из коляски с паллагскими лошадьми в упряжке, словно с ума сошел от радости. Эмма ревниво смотрит, как брат с сестрой, взявшись за руки, удаляются в дальнюю комнату; она уверена, что Мелинда не могла привезти плохие вести, какое-то решение, какой-то путь к спасению найден — и все-таки на душе у нее неспокойно. Но дурные предчувствия рассеиваются: муж возвращается после разговора с сестрой сияющий, а после обеда, пока Мелинда отдыхает, сообщает радостную новость: мать, по прошествии стольких лет, согласна принять его обратно, согласна на примирение, они не умрут с голоду, Мария Риккль обо всем позаботилась, а теперь они с Мелиндой поедут вперед, чтобы обсудить кое-какие детали. Лицо Эммы проясняется, она уже водит хороводы с трехлетним Эрнё и с двухлетней Ленке, поет, щебечет — а на следующий день машет вслед коляске, Кальман машет в ответ шляпой, он счастлив и весел; настроение у Эммы немного портится, лишь когда она замечает, что Мелинда, в свои четырнадцать лет уже похожая на старушку без возраста, не машет на прощанье, а лишь оглядывается на нее с какой-то странной иронической улыбкой. «Очень смешно было тогда глядеть на твою мать, — рассказывала Гизелла-парка Ленке Яблонцаи. — Представляешь: она радовалась. Ведь я-то знала, что ее ждет, какие такие радости. Я одна знала, на что способна мама».

Воспоминания о приезде Юниора в Дебрецен сохранились в памяти третьей парки так же хорошо, как и все прочее, что касалось ее обожаемого брата. Кальман с плачем вступил в ворота родного дома — и в ту минуту, когда, почти ничего не видя перед собой от слез, предстал пред очи матери, он, очевидно, и сам свято верил, что совершил тяжкий грех, что надо было ему прислушаться к советам той, которая умнее его и знает его лучше, чем он сам знает себя, и которая заранее знала, какой безумный шаг он совершит, женившись таким молодым и так необдуманно. Теперь он даже немного сердится на жену, будто это она пустила по ветру состояние Яблонцаи, а не наоборот, и будто это она, Эмма Гачари, лишила его невинности, а вовсе не он ее. Мария Риккль много раз представляла себе, как появится перед ней блудный сын, может быть оборванный, голодный; но, когда свидание состоялось, материнское сердце оказалось все же неподготовленным к нему. Правда, блудный сын одет по последней моде, в галстуке у него сверкает булавка с драгоценным камнем, но блудный сын рыдает — и так же точно, как прежде ради новой, очередной любви легко предавал старую, теперь предает жену, лишь бы получить помощь: ведь бремя, которое он несет на своих плечах, невыносимо, дома ревут трое детей, плачущая жена жалуется на свою горькую судьбину, ведь Эмма Гачари никогда не знала, что такое нужда; короче говоря, материнские руки, в течение многих лет не шевельнувшие пальцем ради него, теперь раскрываются ему навстречу. Пусть он легкомыслен, пусть картежник, пусть на него ни в чем нельзя положиться, но ведь это ее мальчик, ее Кальман, ее проклятие, ее радость, и пусть он жестоко ее обидел, теперь-то он убедился, куда ведет непослушание; конечно же, это та женщина совратила его с пути истинного — Эмма Гачари, которую Мария Риккль, кстати, и не видела еще ни разу; рядом с какой-нибудь трезвой, разумной женщиной он бы наверняка стал человеком. Кальман жалуется: все бросили его в беде, а первой — бессердечная бабушка жены, если же еще и мамочка от него отступится, всем им конец, тогда ему останется взять свое охотничье ружье и убить Эрнёке, Ленке, Эммушку, Эмму и себя — последним. Разумеется, на Марию Риккль сказка насчет избиения семьи не производит ни малейшего впечатления; ей важно, что она вновь держит в своих руках конец веревки, на которой, может быть, вернет в семейное стойло отбившегося телятю; если помочь ему сейчас, Кальман навеки будет принадлежать ей, еще слава богу, он вступил в брак по кальвинистскому обряду, это и не брак, а так, сожительство; а если он разведется с женой, то потом ничто не помешает ему жениться снова, ну, а с детьми как-нибудь обойдется. Однако еще одну измену она ему уже не простит, пусть Кальман хорошо это запомнит. На этот раз она, так и быть, поможет; одна парка уже покинула гнездо, вторую тоже, даст бог, удастся пристроить, третья, видно, так и так останется на шее у матери, ей уже все равно; к счастью, слухи о странных обстоятельствах женитьбы Юниора не разошлись по Дебрецену, у Ансельма и его жены были серьезные основания не доверять посторонним ушам свое мнение насчет нравственности Эммы Гачари, так что Юниор с женой могут спокойно приехать в Дебрецен; а что касается прежней ее враждебности, так это можно объяснить различием в вере, которое, кстати, действительно ее не радует. О главной своей цели — расторжении этого безрассудного, недостойного брака — Мария Риккль благоразумно умалчивает в беседе с сыном, Кальман же в эту минуту способен воспринять одно: он спасен. На какой-то краткий и неверный миг словно солнце проглянуло над двуступенчатым салоном, откуда ведет дверь в столовую, ту самую столовую, в щелях которой Ленке Яблонцаи будет искать закатившийся красный шарик. День этот — день триумфа Марии Риккль; Юниор, облегченно вздохнув, просит чего-нибудь поесть, от избытка радости подбрасывает в воздух третью парку, мчится в подвальный этаж, в кухню, целует и кружит кухарку тетю Клари, дергает за косу горничную Агнеш, бежит в пахнущую лекарствами комнату Сениора поцеловать руку, заходит к Имре-Богохульнику, который, если не считать парализованных ног, здоров как бык и встречает внука серией веселых ругательств, с фривольными комментариями сообщая о своей радости, что наконец-то познакомится с красавицей невесткой. Этот миг, который существенно повлиял на всю будущую жизнь Ленке Яблонцаи, словно бы приостановился в бесконечном потоке времени и длился чуть-чуть дольше, чем позволяла его реальная протяженность: ведь в этот миг все могло бы повернуться по-иному. Но персонажи трагедии не меняют своих ролей, Мария Риккль намерена лишь забрать свое, давать у нее и в мыслях нет, она и теперь не желает видеть в своей несчастной, окончательно униженной невестке возможную союзницу, способную ради интересов своих детей быть строгой и даже суровой с мужем. Здесь идет подготовка к встрече с врагом; Мария Риккль велит убрать большую комнату, выходящую окнами во двор, и недвусмысленно дает понять Клари и Агнеш, что в этом доме слуги существуют только для семьи Яблонцаи, а жене молодого барина они не обязаны подать даже стакан воды. Если нужно, пусть Эмма Гачари сама заботится о своей семье, молодой барин и его жена получают здесь только питание, причем и еду молодая барыня должна сама приносить из кухни.

Возвращаясь в Фюзешдярмат, Юниор не знает еще, что их ждет в Дебрецене; впрочем, если б и знал, то не сказал бы ничего Эмме. Он терпеть не может слез, куда лучше, если Эмма хохочет, ведь все разрешилось наилучшим образом, теперь они будут жить в большом дебреценском доме, недалеко от Эржебет и ее семьи — и вообще, как только Эмма могла подумать, что Яблонцаи им не помогут, неужели они похожи на Ракель Баняи?! Проходит несколько дней, пока Эмма упаковывает свои великолепные туалеты, детскую одежду и все то, что осталось от кораблекрушения, и безоблачную ее радость начинают омрачать сомнения — внучка Ракель Баняи и Даниеля Широ, умом которой так гордился ее дед-педагог, наконец просыпается в ней, да и инстинкт матери троих детей заставляет ее задуматься. Если никто, кроме свекра, не пожелал ее видеть до сих пор, даже когда она была богатой невестой, то какова же будет эта их совместная жизнь? Граф Гектор спешит успокоить ее: что может быть — дом огромный, удобный, с большим садом, им выделяют чуть ли не целое крыло. Когда экипаж с семьей Юниора, свернув на улицу Кишмештер, остановился перед домом, в самом деле прекрасным, и перед ними распахнулись кованые ворота, Эмма на мгновение заколебалась: не обманулась ли она в своих недобрых предчувствиях? Дебрецен по сравнению с Фюзешдярматом огромный, интересный город, и вдруг действительно все уладится, ведь вот отец Кальмана всегда хорошо относился к ней, а перед свекровью она ни в чем не провинилась, почему бы ей и не полюбить невестку, и тогда Эмма летними вечерами будет сидеть, облокотясь, в одном из этих окон, Эржи будет к ней приходить, они снова ежедневно будут вместе, как в девичестве. Кальман ведет Эрнёке и Ленке, маленькая Эмма сидит на руках у матери, из ворот к ним навстречу выходит лишь одна, уже знакомая фигура, без улыбки здоровается с невесткой, подмечая ее дорожный туалет, купленный еще в развеселые венские денечки, золотистую вуаль, защищающую лицо от пыли. Гизелла Яблонцаи отличается от любой другой четырнадцатилетней девушки тем, что у нее нет никаких иллюзий, она знает, что некрасива и, по всей вероятности, никому не будет нужна, а потому острый язык ее разит всех подряд, мужчин и женщин — по крайней мере какое-то моральное удовлетворение у нее есть: ее боятся. Если бы на нее в эту минуту снизошло божественное провидение и шепнуло ей, что после того, как пройдет ее безрадостная молодость, из-за нее, сорокачетырехлетней, будущий первый муж ее племянницы, этой вот двухлетней, топающей по двору на неокрепших ножках, доверчиво смеющейся крохи, Ленке, разведется с очаровательной женой, чтобы жениться на ней, старой деве с непривлекательной наружностью, которая старше Ленке на двенадцать лет, — Гизелла наверняка уронила бы Эммушку, свою крестную дочь, которую невестка отдала ей в руки. Кальман готовился к эффектной сцене встречи — однако сцена вышла бледной. Мария Риккль невестки своей не коснулась и даже сына не поцеловала в ее присутствии, на троих детей лишь взглянула, не похвалив их ухоженный, здоровенький вид, и сообщила сухо, что жилье приготовлено, пусть Эмма располагается там по своему разумению и устраивает детей. Кальман с завтрашнего дня выедет в Паллаг: пора кому-нибудь заняться поместьем, заменив там больного Сениора, Паллаг давно уже нуждается в хозяйском глазе. На том церемония встречи закончена, Юниор и его семья занимают свою комнату в задней половине дома.