Читаем без скачивания Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века - Андрей Андреев

Первым же делом Кутузова на новом месте явилось преобразование университетской цензуры, от которой зависел выпуск книг во всем округе. Надо отметить, что цензурная деятельность в университете часто была предметом споров профессоров и привлекала внимание начальства, потому что тесно была связана с общим направлением правительственного курса. Так, в 1804 г. произошел серьезный конфликт между профессорами Баузе и Шлецером, с трудом разрешившийся вмешательством Муравьева[190]. (Разногласия вызвали враждебные наладки Шлецера на революционную Францию, с которой Россия еще старалась поддерживать спокойные отношения.) В 1807 г. в одном из своих последних распоряжений, последовавших уже после Тильзитского мира, Муравьев предписывал «соблюдать должное уважение к особе Наполеона императора Франции в делах цензуры печатаемых книг». Уникальное секретное дело, открывающее малоизвестные стороны истории цензуры тех лет, датировано 21 марта 1805 г. В нем московский военный губернатор в секретном предписании, переданном университетскому цензурному комитету, «по высочайшей Его Императорского Величества воле, объявленной ему чрез Министра Народного Просвещения, предлагает сжечь чрез Палача прилагаемую при том нечестивую книгу на немецком языке, носящую заглавие Молох Наших Дней, яко содержащую в себе артикулы в поношение христианской веры и оскорбительные лицам державствующим». (Дело было подписано всеми членами правления и хранилось отдельно от остального архива, вместе с университетской казной[191].)

Тем не менее, мотивировка Голенищева-Кутузова к преобразованию цензурного комитета своеобразна: «Можно ли отвечать за такое количество лекторов (т. е. цензоров. — А. А.), из которых некоторые читают так, что ничего не видят и всякую дрянь пропускают, будучи разными парами омрачены»[192]. Поэтому Кутузов предлагает оставить для цензуры только 4 лекторов, которых бы назначал лично попечитель. После того как его проект был осуществлен, потерял силу один из основных принципов устава 1804 г. — цензура выходила из-под контроля совета университета и зависела исключительно от попечителя, который мог подбирать угодных ему цензоров и устранять неугодных. Ужесточение цензуры почувствовали многие московские издания. Кутузов обрушивается на статьи Буле, сочинения Карамзина, препятствует распространению записок А. Л. Шлецера, которые содержат слишком резкие характеристики русского общества середины XVIII в. О научном труде Буле он пишет: «В его истории философии довольно одной статьи, в коей он хвалит учение Спинозы, чтобы извергнуть его из благоустроенного общества». В ноябре 1811 г. по приказу московского главнокомандующего Гудовича из книжных лавок изымают книгу поляка В. Стройновского в переводе В. Г. Анастасевича об условиях договоров помещиков с крестьянами, содержавшую критику крепостного права. «Добрые люди здесь говорят, — пишет Кутузов, — надобно и автора, и переводчика повесить, ибо это зажигатели и враги отечества»[193]. Переписка показывает, что желание усилить цензуру равно исходило от Кутузова, Разумовского и Гудовича: министр несколько раз даже упрекал попечителя за пропущенные книги, на что тот отвечал, что петербургская цензура и не такое пропускает.

Решив осмотреть все части университетского хозяйства, Кутузов вмешивается в дела университетского суда. Здесь его недовольство вызывает синдик Горюшкин, который якобы тянет и запутывает решение простых дел. «Горюшкин есть узел, который надобно развязать, ибо он сам никогда просьбы не подаст, то посему никогда от него не избавимся, а оттого и еще глупейшие процессы будут возникать и запутываться… Одно уже незнание языков и невозможность объясняться с деканами, кои суть немцы, делает его неспособным, а делам и остановку и запутку приключает; а как нам от Горюшкина избавиться — меры и способы предаю вашему прозорливому благоусмотрению», — пишет Кутузов Разумовскому. На место синдика попечитель прочит своего знакомого по 6-му департаменту обер-секретаря Сандунова и в феврале 1811 г. добивается отставки Горюшкина.

Увольнения на этом не кончаются. «В заключение прошу в. с., дабы я не мог ошибиться, дать мне ваше наставление, как поступить с профессорами Баузе и Барсуком-Моисеевым, коих несчастное положение вам известно, и о коих ректор мне уже неоднократно говорит, что нужно нам от них избавиться». О последнем из названных профессоров Кутузов пишет так: Барсук-Моисеев «в безобразном виде шатается по улицам, в университетском мундире ходит по погребам и по кофейным домам и разные смехотворные и шумные производит анекдоты»[194]. Баузе и Барсук-Моисеев покинули университет соответственно в январе и июне 1811 г. С одной стороны, очищение университета от плохо работающих профессоров не может вызвать порицания, но следует отметить, что оно проходило под грубым нажимом попечителя, несправедливо, как в случае с Баузе, которому не хватало одного года, чтобы получить звание заслуженного профессора и полагающуюся ему пенсию. (Правда, по рекомендации профессора Цветаева, поддержанной попечителем, эта пенсия все же ему была предоставлена[195].)

Вскоре недовольство попечителя обращается и на ученых молодого поколения. Он препятствует производству Кошанского и Воинова в следующий чин, а с января 1811 г. начинает преследовать А. X. Чеботарева, прежде всего за его «дерзкий язык». Плохие отношения Кутузова с семьей Чеботаревых определялись их близостью к Карамзину, однако Чеботарев-старший дружил с московским почт-директором Ключаревым — масоном поздеевской школы, и поэтому Поздеев останавливал нападки попечителя. Но особое озлобление Кутузова вызвали слухи о назначении Карамзина министром, которые распространял А. X. Чеботарев в марте 1811 г., после чего попечитель потребовал у Разумовского согласия на его немедленное увольнение за «развратное поведение» (впрочем, определенные «истории» в жизни этого молодого человека действительно имели место).

Однако ни к кому из профессоров Московского университета попечитель Голенищев-Кутузов не испытывал большей вражды, чем к И. Т. Буле. «Какой может быть порядок в службе, где нет повиновения? Какое может быть повиновение, где есть человек толь неистовый и вкупе толь самонадеянный, каков г. Буле, беспрестанно своими поступками и других к неповиновению ободряющий?»[196]

Неприязнь к Буле возникла сразу же: в первом же письме министру (2 июня 1810 г.) Кутузов упрекает профессора за то, что в прошедшем году он читал мало лекций, и говорит, что «теперь, будучи вытребован может быть и надолго опять курс свой прерывает; но лучше бы кажется было, ежели бы его взяли от нас, и мы бы тогда могли дать его место другому достойному человеку». Удар по Буле не был случаен: Кутузов прикладывает все усилия, чтобы избавиться в университете от враждебной ему партии, одной из опор которой являлся профессор археологии и теории изящных искусств. Чтобы опорочить Буле, он не гнушается никакими обвинениями. В лекциях Буле по философии попечитель видит безбожие, иллюминатство, вспоминает прочитанные профессором лекции о ядах и — боится за свою жизнь!

Однако интриги, которые ведет Кутузов против Буле, осложняются вмешательством покровительницы профессора вел. кн. Екатерины Павловны. В своих письмах Разумовскому попечитель впадает в непритворное отчаяние из-за того, что, посетив 2 июля 1811 г. по приглашению великой княгини Тверь, Кутузов, не смея перечить Екатерине Павловне, вынужден был хвалить Буле, а вернувшись в Москву тотчас передал ему благосклонный отзыв великой княгини и даже, «желая угодить Ее Высочеству, написал к нему самую ласковую записку». Эта записка была использована профессором для продвижения вперед своего затянувшегося представления к следующему чину[197] и одновременно противоречила всей прежней интриге Кутузова, так что тот слезно просил министра его «защитить при нужном случае, ежели паче чаяния Буле в дурном запахе в Петербурге, то да не вмениться мне в преступление, что я писал к нему ласковую записку, и что ласково с ним обращался»[198] (а ведь сведения о «дурном запахе» Буле распространял сам Кутузов). О его жалком поведении оставила нам отзыв и сама вел. кн. Екатерина Павловна, так вспоминая в письме Карамзину об их встрече: «Вчера сенатор-попечитель К. обедал у меня, он нашел мою кухню не по вкусу, так как в числе прочего ему были поданы два блюда крайне неудобоваримые для него: ему пришлось выслушать выражение моего мнения о вас и о профессоре Буле, а также о моих чувствах к вам обоим. При этом я имела случай наблюдать, как злые люди подчас себя выдают: его слова шли вразрез с его движениями, и даже выражением его лица. Он много наговорил хорошего о вас обоих, но он сам от природы слишком искренен, чтобы ему удалось кого-либо провести»[199].