Читаем без скачивания Мнемозина, или Алиби троеженца - Игорь Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но многие юные создания хотят казаться взрослей, чем есть на самом деле.
– И почему ты это сделал?! Может, объяснишь мне?! – она уже не плакала, а оперевшись на локоть, глядела на меня в полумраке блестящими от света фонарей глазами.
– Ну, я же все тебе объяснил, – устало вздохнул я.
В моем вздохе не было правды, а была одна мучительная боль, и я хотел разделаться с болью, чтобы быть самим собой, чтобы принадлежать только себе, и все же я уже принадлежал ей, и от этого смутного ощущения я никак не смог отделаться, да я был частью ее самой, частью ее боли!
– О, Господи, какая же я дура! Какая я дура! – расплакалась она.
Повторение ее слов грустно подчеркивало место недавнего соития как место обмана самих себя и нашей общей невозможности изменить саму ситуацию…
Ощущение самой Вечности, предающей нас невольному разврату, всплывало в небе темным облаком, скрывающим собой мерцанье звезд…
– Не знаю, не знаю, – вздохнул я и быстро оделся.
В этой спешке я мысленно захлебывался и слезами, и смехом, слезами грусти роковой, и смехом первооткрывателя ее блаженной глубины…
Она еще пыталась что-то от меня узнать, взять мой телефон, но я только извинился перед нею, и ушел с чувством помраченного достоинства, какого-то странного противоречия в своей душе, с одной стороны я получил удовольствие, а с другой – обидел девушку, совершенно безнаказанно сделав ее женщиной, и излив в нее семя.
На выходе из парка, у самых ворот она меня догнала, и, схватив за руку, усадила с собой на скамейку, и как в прошлый раз, попросила закурить.
Мы опять с ней закурили. Она, тихо всхлипывая, прижалась ко мне, очень напомнив мою обезумевшую Мнемозину, хотя какая Мнемозина безумная, она симулянтка, как выразился Петя, а уж в этом он дока.
О, Боже, какая я все-таки скотина! Думаю о чем-то о своем, а о прекрасной деве забываю, как-будто забываюсь вечным сном…
– Ты меня хоть будешь иногда вспоминать?! – шепнула девушка.
– Конечно, буду, – кивнул я ей головой.
– Мне очень понравились твои стихи. Ты их кому-то посвятил?
– Разве тебе это так важно?!
– Ну, зачем ты так со мной разговариваешь, – она снова расплакалась.
Я себя молча ненавидел… Я хотел себя уничтожить, стать невидимым, ведь я только что обидел ребенка, и этот ребенок мог быть моим… Хотя слова всей сути не заменят…
Мы быстро отползаем друг от друга, а значит мы живем как бы летим… Царим, парим как этот белый дым от наших с нею сигарет…
– А может, еще раз встретимся, – неожиданно предложила она.
– А зачем? – вздохнул я, и она еще громче разрыдалась.
И когда же она закончит плаванье в слезах умудренной реки?
– Ну, ладно, давай встретимся! – глубоко вздохнул я.
– Ни-ни, ни надо, н-ни надо, я уже передумала, – прошептала она, и с трудом поднявшись со скамейки, ужасно шатаясь, пошла, а сзади у нее на юбке, в ранних утренних сумерках расплывалось большое алое пятно.
Я догнал ее и поцеловал. Я поцеловал ее так, словно прощался с ней навсегда, будто ее взгляд меня казнил, и я с готовностью шел на эту невидимую казнь…
– Прости, прости, если сможешь, – шепнул я.
Мой шепот нес в себе тоскливое моленье, наверное, так молятся Богам, когда в себе не сыщут утешенья…
Поползновенье в рай земной, где Бог исторг восторг из нас и проклял нас вовеки за этот же им присланный восторг…
– Боженька тебя простит, – грустно усмехнулась она, и ушла так, как-будто навсегда из моей жизни, пожав лишь руку на прощанье.
Только почувствовал напоследок тепло ее дрожащих пальчиков, и все! А еще я подумал о том, что мы все заражаемся грехами как болезнью.
Глава 14. В других местах рождаются проблемы
Весь следующий день я проходил по городу, нигде не останавливаясь. У меня были деньги, но я ничего не хотел есть, у меня был с собой телефон, но я никому не звонил и не собирался звонить.
Просто мне нравилось куда-то без оглядки идти и ни о чем не думать, и никого ни о чем не спрашивать. Время неуклонно близилось к закату, но я почему-то не желал возвращаться домой.
Особенно мне не хотелось встречаться глазами с Мнемозиной.
Я боялся найти в них то же самый обман, который так быстро раскрыл Петя, и еще я боялся, что раскрыв весь этот обман, и весьма громко его озвучив, я уже навсегда потеряю Мнемозину. Уж лучше жить и мучиться с ней как раньше, чем сразу же и навсегда все потерять.
И все же голос моего трезвого рассудка требовал разоблачения, как Мнемозины, так и ее родителей, а главное, сговора, который, наверняка, существовал между ними. И в то же время, я боялся быть обескураженным, и делать обескураженными других. И потом, если Мнемозина пошла на этот обман, значит, она меня не любит! И никогда меня не любила! Хотя, если призадуматься, то мне вообще на это наплевать.
Я же имею возможность овладевать ею, и пусть она во время полового акта изображает из себя какую-то свихнувшуюся бабу, она ведь из-за этого уже не потеряет своего шарма?!
Не потеряет красоты и одного присущего ей светлого обаяния?! Ведь я уже притворство разгляжу и все равно останусь для нее животным, которому достаточно, хотя бы час один побыть с необычайною женою в кровати, на полу, ну, где угодно, чтобы потом весь день сносить ее любые крики, визги, стоны, любые психические махинации, какие угодно провокации, и в том числе ее любимейших родителей.
Но чем больше я задумывался над этим, тем больше запутывался в себе. Я боялся идти домой, и боялся признаваться в этом самому себе, я боялся обнаруживать правду, как некую болезнь иль насекомое, вызывающее эту же самую болезнь!
– Уж лучше бы она мне изменяла, – думал я, становясь все более ненавистным самому себе. Надо же, прожить столько лет и остаться слабым, робким, малодушным ребенком.
Взглянув со злобой на свое отражение в витрине магазина, я попытался сам себя ударить, но у меня ничего не получилось, я только ударился головой об асфальт, и разбил себе нос, воспроизведя на левой щеке несколько глубоких ссадин.
Теперь я шел по улице как старый, никому ненужный бомж, одежда моя местами тоже кое-где порвалась, и именно в таком вот виде я вваливаюсь в свой дом.
Мнемозина встречает меня жалобным воем, снова по-собачьи прижимаясь к моим ногам, Леонид Осипович своей шаркающей походкой и испуганным взглядом снова изображает из себя олигофрена, Елизавета Петровна упрямо срет в самой отдаленной комнате, и только одна Вера лукавой улыбкой встречает меня как родного.
И тут происходит со мной нечто странное: я беру свою Мнемозину и приподнимаю ее за плечи, и поддерживаю перед собой, глядя с презрительной усмешкой ей в глаза.
