Читаем без скачивания Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это не точность фотографа, который схватывает, останавливает кусок жизни, это точность живописца – так никогда самая совершенная фототехника не передаст цветок первоцвета точнее Дюрера, и никогда объектив виртуоза не угонится за кистью творца. Тут речь идет не о, скажем, психологическом портрете – это тоже все выдумки и додумывание. Человек и мир таковы, какие они есть, но – в протяжении, но – в движении. В соответствии со всеобщим ритмом. Встаньте рядом с собственной фотографией – похоже? Довлатов это однажды понял – и вот, пожалуйста…
«Компромисс» принадлежит к лучшим образцам русской прозы. Но, естественно, что к моменту выбора участников конференции книгу еще не прочитали. Хотя Довлатов приложил к этому немало сил. Говоря о «приложил», я имею в виду непосредственное участие писателя в распространении книги. Интересно, что в переписке успешность «Компромисса» оценивается по-разному. В письме Ефимову от 7 февраля 1981 года:
Дорогой Игорь!
За книжку – огромное спасибо. Изъянов в ней достаточно, и все – по моей части. Есть дважды повторяющийся абзац. Есть в двух рассказах – одинаковая шутка. Заказов приходит довольно мало. Хотя на выступлениях покупают много. Гриша – тюфяк и засранец. Да еще развелся с женой.
В следующем письме тому же адресату от 12 февраля:
Гришу обеспокоили зажатые Вами копии. Что значит – несколько, пять или сорок? Гришу смущает засорение библиотечно-университетского рынка. Меня не смущает, я торгую исключительно с публикой. И с частными заказчиками. Причем, весьма безуспешно. Продал экземпляров тридцать, раздарил и того больше.
Совместив два письма, можно прийти к нехитрому заключению: заказов поступило сильно меньше тридцати. Рассчитывать на широкий отклик при таких «объемах» не приходилось. Поэтому приглашение Довлатова прежде всего следует расценивать как жест в сторону главного редактора «Нового американца», рассказ которого напечатал «Нью-Йоркер». Конференцию Довлатов много и охотно описывает в прозе и письмах. Прежде всего, это повесть «Филиал», написанная в 1988 году. Отдельные эпизоды из повести мы находим в большом эссе Довлатова «Литература продолжается», опубликованное в журнале «Синтаксис» в № 10 за 1982 год. В нем писатель рассказывает о случайности своего участия в конференции.
На конференции я оказался случайно. Меня пригласил юморист Эмиль Дрейцер. Показательно, что сам Дрейцер участником конференции не был. А я по его настоянию был. То есть имела место неизбежная в русской литературе доля абсурда.
Это приглаженный литературный вариант. Подробнее история приглашения раскрывается в письме к Ефимову от 14 января 1981 года:
Знаете, как я попал в приглашенные? Здесь был ничтожный юморист – Д […] Попросил дать ему бесплатно рекламу. И сказал: «Я могу устроить, чтобы Вас (то есть меня, Довлатова) пригласили в Калифорнию». Я сказал: «У меня нет времени». Но рекламу ему дал. Не ради Калифорнии, а из жалости. Печатать его мы все равно не будем, он – пошлый. И вдруг приходят документы. Так что, это делается, как в Союзе. Кто-то кому-то позвонил и все.
Довлатов в очередной раз прибегает к снижению, объясняя свое приглашение следствием мелких гешефтов, натурального обмена. То, что он будет находиться три дня среди «настоящих писателей» – недоразумение, игра случая. Еще раньше, обсуждая с тем же Ефимовым возможную поездку, Довлатов делает упор на возможность отрекламировать газету и встретиться очно со своим адресатом. Из письма за 23 декабря 1980 года:
В Калифорнию я, наверное, поеду. Там будет возможность рассказать о газете. И еще какое-то мое сообщение. Что-то насчет западного рынка. Хорошо бы, вы (Вы) приехали. Можно будет прогулять какое-нибудь заседание.
Важным побудительным мотивом участия в конференции следует считать то самое кипение взрыва эмоций, столкновения амбиций, свидетелями которых мы были. Утомительные и неприятные разборки в письмах и телефонных разговорах. Исторически точно в эссе передается атмосфера, предшествующая высокому собранию:
Сначала ехать не хотелось. Я вообще передвигаюсь неохотно. Летаю – тем более… Потом начались загадочные разговоры:
– Ты едешь в Калифорнию? Не едешь? Зря… Ожидается грандиозный скандал. Возможно, будут жертвы…
– Скандал? – говорю.
– Конечно! Янов выступает против Солженицына. Цветков против Максимова. Лимонов против мировой цивилизации…
В общем, закипели страсти. В обычном русском духе. Русский человек обыкновенный гвоздь вколачивает, и то с надрывом…
Кого-то пригласили. Кого-то не пригласили. Кто-то изъявил согласие. Кто-то наотрез отказался. Кто-то сначала безумно хотел, а затем передумал. И наоборот, кто-то сперва решительно отказался, а потом безумно захотел…
Все шло нормально. Поговаривали, что конференция инспирирована Москвой. Или наоборот – Пентагоном.
По поводу «Пентагона» замечание Довлатова можно назвать провидческим. Как и положено русскому классику.
Решение ехать в Лос-Анджелес Довлатов объясняет эстетически:
Я решил – поеду. Из чистого снобизма. Посмотреть на живого Лимонова.
Эстетика вступает в непримирмый конфликт с суровой правдой жизни. Довлатов познакомился с Лимоновым еще в первые месяцы своего пребывания в Нью-Йорке. Автор «Эдички» был ему интересен как человек и писатель. Легкая паника Довлатова при знакомстве с Америкой, сомнение в возможности сохранения семьи лечились от обратного: тотальным нигилизмом лимоновского героя, на фоне которого проблемы Довлатова казались рядовыми неурядицами и временными неудобствами.
Интересный портрет писателя того времени оставил Лимонов. Его мы находим в «Книге мертвых – 2». Число в названии не случайно. В начале нулевых Лимонов находит еще один жанр, адекватный его литературной сверхзадаче, – сохранению себя с помощью слова. Некоторые из написанных им слов он вынужденно тратил на тех, кого не звали Эдуардом Вениаминовичем. Лимонова это всегда раздражало. Определенным снятием дискомфорта стал выбор героев его текстов. В 2001-м выходит первая «Книга мертвых», положившая начало целой серии. Как нетрудно догадаться, автор пишет об ушедших людях, как-то связанных с жизнью Лимонова. Среди них попадаются те, кто был лично неприятен мемуаристу. Но тот факт, что описываемый человек утратил свою физическую природу, превратился в беззащитного перед лицом авторского произвола героя, явственно утешает и бодрит Лимонова. Довлатов относится именно к этой категории. Очерк о нем носит название
