Читаем без скачивания Лейтенант и его судья - Мария Фагиаш

После этих последних откровений Кунце отправил ее столь решительно, что Алоизия не стала больше задерживаться. Сразу же после этого Кунце распорядился привести Дорфрихтера.

Со времени их последней встречи прошло два дня. Обер-лейтенант, казалось, был в хорошем настроении. Кунце докладывали, что он твердо придерживался разработанного им распорядка: гимнастика, обливание холодной водой, бесконечные беседы «сам с собой». Так, во всяком случае, назвал это озадаченный надзиратель.

Дорфрихтер ходил большими шагами по камере взад и вперед и спустя некоторое время громким голосом объявлял, словно кондуктор трамвая, название следующей улицы. В первый день он якобы преодолел таким образом расстояние от Оперы до Вайскирхенштрассе. На следующий день ему удалось «достичь» даже Урании.

Дорфрихтеру были зачитаны показания Алоизии, в первую очередь та часть, которая касалась действий обер-лейтенанта двенадцатого и тринадцатого ноября. Заключенный выслушал это с невозмутимым видом.

— Что вы скажете по этому поводу? — спросил Кунце.

Дорфрихтер пожал плечами.

— А что вы ожидаете от меня услышать? Что я заперся, чтобы подписывать конверты с циркулярами и заполнять капсулы ядом?

— А разве вы не занимались именно этим?

— Нет. Я работал и не хотел, чтобы Алоизия ходила туда-сюда. Я писал реферат о ставосьмидесятимиллиметровых гаубицах, чье значение до сегодняшнего дня командованием недооценивается. По всей комнате у меня были разложены листы рукописи и источники. Пустить ее — это значит, что она тут же начнет наводить порядок, сметет все в кучу, только чтобы показать, какая она старательная. — Он в некотором смущении помолчал. — Извините, господин капитан, я разболтался как баба. Мне никогда бы не пришло в голову обсуждать modus operandi Алоизии с кем-нибудь из товарищей офицеров.

— Вы сказали, что двенадцатого и тринадцатого ноября вы работали над этим трактатом. Но вы же знали, что не будете переведены в Генеральный штаб. На что же вы рассчитывали с этой работой? Мы оба хорошо знаем армию, Дорфрихтер. Вы же прекрасно понимаете, что ваши предложения никогда не заставят командование хоть на йоту изменить их планы.

— Я не понимаю, к чему вы клоните.

— А я это вам сейчас объясню, черт побери! — Кунце заговорил повышенным тоном. Хождение вокруг да около действовало ему на нервы. — Вы твердо решили разрушить препятствие между вами и Генеральным штабом. Этого можно было достичь, только убрав стоящих перед вами трех офицеров. Другого способа не существовало. Вы не хотели быть войсковым офицером, который ступенька за ступенькой дослуживается до звания полковника, затем отправляется на пенсию и до самой смерти ведет спокойную, но бесславную жизнь. Вы…

— У вас действительно богатая фантазия, если вы позволите сделать это замечание, господин капитан. Если у вас не хватает улик, вы их просто придумываете. Я виновен, стало быть, в том, что я написал реферат об использовании ставосьмидесятимиллимстровых гаубиц. Я — этот злодей Чарльз Френсис только потому, что мой почерк якобы похож на его, потому, что я был в Вене в тот день, когда эти циркуляры были разосланы, потому, что я купил в лавке дюжину коробочек. Я не думаю, что вам, господин капитан, удастся убедить суд, если у вас не будет других доказательств против меня. В состав военного трибунала входят, кроме вас, еще семь офицеров, обладающих восемью голосами, а вы только одним. Я верю в своих товарищей офицеров. Какое бы вы на них не оказывали давление — приговор будет один: «Не виновен!»

— Мне не нужно никаких других доказательств. Вы в любом случае сознаетесь, — сказал Кунце своим безучастным, равнодушным тоном.

— Так вот на что вы рассчитываете, — возбужденно воскликнул Дорфрихтер. — На то, что я сознаюсь? Я вам скажу прямо сейчас — не рассчитывайте на это! Я выйду отсюда свободным человеком, а вы будете дожидаться представления вас к званию майора, пока не пройдут положенные годы!

Дорфрихтер встал и начал нервно прохаживаться по комнате взад и вперед. Кунце, задумчиво за ним наблюдавший, не переставал удивляться выдержке этого человека. С момента его ареста прошло уже две недели, но он не выглядел сломленным, наоборот, казалось, что он стал уверенней и тверже, чем раньше. Дорфрихтер не сомневался, что из этого поединка он выйдет победителем. Весь его облик: красивое лицо, сжатые кулаки, гибкая походка — все олицетворяло твердую решимость.

— Что вы думаете о нем? — спросил Кунце Стокласку и Хайнриха, после того как Дорфрихтер был уведен.

Обычно Кунце со своими подчиненными не говорил о подозреваемых. Согласно закону, принятому более ста пятидесяти лет назад, он был судьей, обвинителем и защитником в одном лице, и независимо оттого, хорош был закон или плох, вся моральная ответственность лежала на нем одном. Это неписаное правило он сейчас нарушил.

— Глядя на него, можно подумать, что он и мухи не обидит, — сказал Стокласка. — Но чертовски много говорит против него. Я бы не хотел быть в его шкуре, Эмиль. — Между собой они не придерживались формальных обращений и говорили на ты.

— Я думаю, Эмиль, не хватает доказательства, что он где-то смог раздобыть цианистый калий. И пока ты его не добудешь, вся твоя цепочка доказательств может оказаться недостаточной, — поразмышляв, сказал Хайнрих.

Капитан кивнул:

— Это я понимаю. Но какое впечатление произвел на вас этот человек?

— Я думаю, он первоклассный офицер. Может, лучше его вообще больше нет. Виновен он или нет — я бы его отпустил. Грянет война, и такие офицеры, как Петер Дорфрихтер, будут просто необходимы, — ответил Хайнрих.

6

Генерал Венцель с супругой давали обед в своем доме в Хитцинге. Впервые среди приглашенных был капитан Кунце. Получить тисненный золотом пригласительный билет считалось в Вене такой же честью, как в Лондоне быть принятым в свете.

Кунце как раз надевал свои новые, к сожалению слегка узкие, лакированные сапоги, когда в комнату, негромко постучав, влетела Роза.

— Пауль лежит при смерти! — сообщила она тоном, для этого случая слишком уж радостным.

— Какой Пауль?

— Мой дядя. — Ее голос звучал теперь подобающим образом озабоченным. Умирающий был ее любимым дядей. — У него случился инсульт. Врач считает, что он больше двух дней не проживет. Бедный Пауль! Ему всего-то шестьдесят! Умирать так рано!

Кунце наконец удалось натянуть сапоги, и он подошел к платяному шкафу, чтобы надеть китель.

— В будущем году мы пойдем к Венцелям вместе, — сказала Роза.

Его рука задержалась на верхней пуговице.

— Еще неизвестно, пригласят ли меня на следующий год.

Судя по выражению ее лица, Роза ожидала другого ответа.

— Но если пригласят тебя, то и меня тоже.

Роза прижалась к нему и поцеловала золотой шнур на его аксельбантах. Кунце отпрянул в досаде. Такие проявления нежности он считал излишними и ненужными. Он понимал, какого ответа она ждет, но что-то внутри его противилось.

— Когда я в последний раз дядю Пауля видела, он сказал мне, что написал новое завещание: мне он отдает дом и часть акций. — Она буквально захлебывалась словами, не сводя глаз с его лица. — Если он умрет, мы сможем пожениться.

— Но ведь он еще не умер, правда? — Его голос прозвучал резче, чем он хотел.

— Что же, мне и помечтать нельзя? — спросила она. Губы у нее задрожали, и глаза наполнились слезами.

— Ты всегда мне говорила, что любишь его. Как же ты можешь желать, чтобы он умер?

— Потому что тебя я люблю в сто раз больше, чем его. Тебя я люблю сильнее всего на свете. Поверь мне: любой женщине неприятно всегда оставаться в тени, быть одинокой. Мы живем вместе, но я называю тебя жильцом, ты меня — хозяйкой. Это было бы правильно, если бы нас связывал только договор о найме! Я хочу когда-нибудь сказать: «Это мой муж!»

Внезапно ему стало действительно стыдно. На самом деле на свете была только одна женщина, которая дарила ему свою нежность и внимание, давала ему кров, ничего за это не требуя. Если он болел — она ухаживала за ним; если ему было одиноко — она была рядом; хотелось побыть одному — он держал ее на расстоянии; когда бы он ни пожелал — дверь ее спальни для него всегда была открыта. А не будь Розы?.. Бесцельно болтаться где-либо? Пускаться в мимолетные интрижки? Вечер за вечером возвращаться в пустую квартиру, где единственным развлечением был бы его граммофон? Он подошел к Розе и притянул ее в свои объятия.

— Не будь таким ребенком. Конечно, я хочу на тебе жениться. Я вообще не смотрю ни на одну из женщин, ты же знаешь. — Он мягко отодвинул ее от себя. — А сейчас, пожалуйста, не лей слезы на мой парадный мундир. Каждая слезинка оставляет на этом платке пятно.

Она рассмеялась, пока он вытирал ей слезы своим платком, и грустно сказала: