Читаем без скачивания Площадь отсчета - Мария Правда

Принц посмотрел на Милорадовича, багровое лицо которого глубоко ушло в подушки. Он видывал раненых на своем веку. Надежды не было никакой. Вдруг генерал задвигался, открыл глаза и посмотрел ясным взглядом на посетителя.

— Вот такие дела… Ваша светлость… — прошептал он, — …помираю.

— Мы вас вылечим, — уверенно ответил принц, — но если у вас есть просьба к государю, который сам желал навестить вас и просит извинения, что не смог, просите всего…

— Всего, — Милорадович улыбнулся, — мне уже ничего не нужно, канальство… Аполлона Майкова, друга моего… не забыть… он ей… Кате приданое…

Евгений кивнул.

— И людишек моих на волю… всех.

Евгений опять кивнул.

— У меня письмо от Его императорского величества, — принц развернул лист бумаги, на котором Николай второпях написал несколько слов.

— Подпись покажи! — попросил Милорадович. Принц развернул письмо и поднес к глазам раненого крупный росчерк: «Друг твой, Николай».

— Передай родне… им это приятно будет… — генерал закрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно — его утомил разговор. Все молчали. Потом он опять открыл глаза.

— А какое число нынче… запамятовал…

— Четырнадцатое, мой друг… четырнадцатое декабря, — ответил принц Евгений.

Милорадович нашел глазами вернувшегося с Евангелием Башуцкого.

— Читай, голубчик, что сегодня полагается… на четырнадцатое.

Башуцкий сосредоточенно листал страницы.

— Сегодня из Луки читают, Михаил Андреевич.

— Ну, читай… из Луки…

Башуцкий прокашлялся и начал читать громким голосом, слегка подвывая, как дьячок: «И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего».

Он поднял голову от книги и вопросительно посмотрел на генерала — читать ли далее. Тот не дышал.

СВОДКА МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ

Убито народа: генералов — 1, штаб–офицеров — 1, обер–офицеров разных полков — 17, нижних чинов лейб–гвардии Московского полка — 93, Гренадерского — 69, Морского экипажа гвардии — 103, Конного — 17, во фраках и шинелях — 39, женского пола — 9, малолетних — 19, черни — 903. Общий итог убитых — 1271 человек.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВВЕДЕНИЕ ВО ХРАМ

Мы, как дети, которые испытывают первую свою силу над игрушками, ломая их и любопытно разглядывая, что внутри.

Александр Бестужев. «Полярная звезда». Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года.

КОНДРАТИЙ РЫЛЕЕВ, 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВЕЧЕР

Он шел как во сне. Какие–то люди бежали навстречу, кричали, толкали его, он не замечал, не оглядывался. Только подходя к дому, ускорил шаг — набережная Мойки была темна и пустынна. Он шел быстро со смутной мыслью: надо успеть, успеть, а что надо успеть, не знал. Двери дома долго не открывались — Федор возился с засовом. Часом ранее приходил пристав, велел запирать на все замки, не открывать никому. Кондратий Федорович сбросил мокрую шубу, прошел в гостиную и рухнул на диван лицом вниз. Он лежал, неловко подвернув под себя руку, но на то, чтобы лечь удобнее, сил не было. Где–то били часы — он не считал ударов. По комнате шаркал Федор.

«Чаю…» — прошептал Кондратий еле слышно. Федор на столик поставил ему стакан, но дотянуться не было сил. Кто–то укрыл его пледом, и он провалился, как в обморок — без звуков, без снов. Он спал часа два или три и не понял, почему проснулся.

На самом деле его разбудили выстрелы — он слышал отдаленный грохот, но не понял, что произошло. По дому слышны были шаги, какие–то неразборчивые возгласы, потом все стихло. Он не хотел открывать глаза — они как будто склеились насовсем от этого мутного вечернего сна. Попробовал открыть и снова закрыл. В комнате было совсем темно, только на угловом столике горел огарок в медном шандале. Рядом с ним на диване, поджав ноги, сидела Наташа, плотно закутавшись в шаль, молча, неподвижно, и видимо, была тут все время, пока он спал. И сейчас молчала, ждала, пока он заговорит. Необходимо было проснуться. Он замычал, ворочаясь.

— Ну что? — не поворачивая головы, спросила Наташа. Она не спала предыдущую ночь, а утром, после того как они ушли, наплакалась до изнеможения и повалилась спать. Ее разбудил Федор, прошептав под дверью спальни: «Вернулись, Наталья Михайловна…» Кондратий приподнялся на локте и отхлебнул глоток холодного крепкого чаю со стола.

— Худо, Натанинька, худо дело, — он говорил равнодушным голосом и сейчас был действительно равнодушен, слишком измучен для того, чтобы переживать. — Я думаю, что всех нас… всех моих друзей будут брать под стражу… меня тоже».

— Что ты сделал? — так же тихо и безучастно спросила она. — В чем ты виновен?

Он не знал, что ей сказать. Это было настолько долго и трудно объяснять, настолько выше ее понимания, настолько страшно, что он не находил слов.

— Я виновен… перед тобой виновен, — выдавил он из себя, садясь на диване, — я так мало думал о тебе…о нас с тобою…

Он, не ведая того, произнес сейчас те слова, которых она так долго ждала. «Я виновен в том, что я так мало думал о тебе!» Да, виновен! Ведь она могла, хотела быть вместе с ним, каждую минуту, разговаривать с ним, так как ей хотелось быть единым целым, обсуждать все на свете, мечтать обо всем! А что было вместо этого? «Натали, я занят! Натали, я пишу! Натали, я работаю!» И он бывал неверен, она точно знала. Женщина всегда знает. И это было потому, что они не так, как нужно, были вместе, что влюбленность его так быстро прошла, а поэтому и стихи, и работа, и другие женщины — все это было последствием этого страшного несчастья. И она, все туже закутываясь в свою шаль, захлебывалась прямо сейчас горячими слезами, потому что в ее голове все так и уложилось — виновен, и за это под стражу возьмут, и за это он должен погибнуть, но господи, ведь я же тебя простила, уже прямо сейчас простила…

— А как… когда это будет?

— Не знаю, скоро, сейчас, — он тоже плакал и обнимал ее, и испытывал сейчас к ней такую жалость и нежность, что впору было умереть, но внизу уже заливался дверной колокольчик, и руки его разомкнулись.

— Наташенька, ангел, пройди к себе, — сказал он, вытирая лицо, — я должен поговорить с людьми… я приду к тебе, ступай.

Она встала и пошла из комнаты, не видя ничего перед собой, ударилась локтем о створку двери и со стоном выбежала в коридор. Он посидел, понурившись, потом нащупал ногами домашние туфли и вдруг понял, что может думать. Слезы пробудили его совершенно. Вошел Федор с большим подсвечником, зажег еще свечи, задернул сторы. Как хорошо было дома, в последнее время тут вечно толклась эта толпа — он так устал от многолюдства, от шума. Он уже забыл, как хорошо одному. За Федором вошел Пущин, молча сел на стул. Иван страшно изменился с утра, как будто проболел две недели — осунулся, глаза запали. В передней он снял перчатки — руки у него были красные, распухшие, он сидел и сосредоточенно тер их одна об другую.

— Чаю бы мне…

— Сейчас, сейчас, голубчик, — Кондратий Федорович встал наконец, выглянул на лестницу — темно и тихо. Как будто ничего и не должно произойти, да как будто бы и не случилось ничего. — Федя! Чаю, поесть, хоть чего–нибудь…

— Они стреляли, — говорил Иван, качаясь на стуле, — они палили из пушек. Ты слышал?

Рылеев покачал головой. Он не понимал, что ему говорят, вернее, понимал — и не верил. — Какие пушки?

Пущин вскочил.

— Я бежал по улице — там лежат трупы, кучи трупов…была давка… они палили прямо в толпу! В людей, в солдат!

— Париж, 13‑е вандемьера, — прошептал Рылеев, — он что, думает, что он Наполеон? Что ему все позволено?

Иван криво улыбнулся.

— Да, друг мой, судя по всему, сейчас он именно так и думает! — Пущин рухнул обратно на стул и закрыл лицо руками. Кондратий никогда не видел его таким.

— А наши? Наши целы?

— Какая разница, — с трудом выговорил Иван, — даже ежели и уцелели, с нами все кончено… Давай решать, как мы будем держаться.

Кондратий выпрямился.

— От меня они не услышат ни слова раскаянья! Я не унижусь пред тираном и сумею умереть свободным человеком, даже если мне и не удалось прожить таковым…

— Все понятно, но что мы будем говорить об Обществе? — перебил его Иван. Его покоробила напыщенная фраза. Кондратий, со свойственной ему тонкостью, увидал это и смутился.

— Нас видели на площади, — подумав, сказал он, — значит, нам не имеет смысла скрывать имена главных деятелей общества. Мы назовем их, дабы нам дали возможность бросить им в лицо…