Читаем без скачивания Дело земли - Ольга Чигиринская

И даже не солгал.

За воротами помолчали. Потом сказали:

— Если преподобная Сэйсё не пожелает с вами встретиться — я ничего не смогу сделать.

— Если не пожелает, так тому и быть.

И снова ожидание. Уходящее солнце окрасило стволы сосен алым, запах осыпавшейся хвои поднимался от влажной после дождя земли. Та же хвоя поглощала звук шагов и стук копыт — казалось, сам лес берег покой укрывшихся от мира инокинь. Райко почувствовал, что его одолевает дрема, и оперся о сосну — как вдруг сверху окликнули:

— Эй!

Он поднял голову. Женщина, одетая в черные ризы, стояла наверху, на надвратной галерее. Отбросив с бритой головы накидку, она сказала:

— Я ношу имя Сэйсё. Вы письмо от моего непутевого сыночка привезли? Дайте-ка его сюда.

Райко чуть рот не раскрыл от удивления. Он ожидал, что его проведут в какую-нибудь хижину, где монахиня, как подобает, примет его за ширмой.

— Ну же! — поторопила женщина. — Где письмо?

Она опустила к Райко свой посох, и тому ничего не осталось, кроме как вложить письмо Сэймэя в одно из деревянных колец, украшающих навершие.

Она, наверное, тоже не любит прикасаться к чему-либо руками…

— Не люблю, — сказала монахиня, втягивая посох наверх. — Ну да что уж там.

И читать письмо она стала на месте, поставив локти на перила.

Красавицей ее сейчас никто бы не назвал — но предположить, что у нее пятидесятилетний сын, тоже было трудно. Райко решил, что ввалившиеся щеки и глаза — следствие жестоких постов и бдений, которым подвергает себя бывшая дама Стрелолист. И если бы она больше ела и спала, если бы щеки ее, как у придворных дам, приятно округлялись, и упавшие к локтям рукава рясы открывали не сплетение мускулов, а приятную полноту женской руки — то госпожа Стрелолист до сих пор могла бы нанизывать мужские сердца на нитку, ибо с виду ей можно было дать едва больше сорока, а белила превратили бы ее и вовсе в барышню.

Но, видать, не хотела дама Стрелолист пользоваться успехом. Оттого и забралась в такую глушь, оттого себя бдениями и трудами изнуряла.

— Монастырь маленький, на ночлег вас устроить негде, — монахиня спрятала письмо за пазуху. — Но когда вы съедете с горы и повернете налево от статуи Дзидзо,[67] то меньше чем через пять тё будет деревня. Это наше, монастырское владение, у старосты приказ пускать странников и нищих. Передайте ему это, — настоятельница бросила в руки Райко бамбуковую дощечку с просверленной вверху дырочкой, чтобы носить на поясе. На дощечке была выжжена мандала[68] Чистой земли. — Он поймет, что вас направила я. Завтра на рассвете вам от меня ответ привезут. Торопитесь, пока солнце не село — в темноте спускаться с горы тяжело, недолго и шею свернуть.

— Благодарю вас, но я вырос в глуши. Если никто не поможет мне свернуть шею, я ее и не сверну.

— Это хорошо, — женщина улыбнулась, и вот в этой улыбке родство с Сэймэем показало себя с разительной силой.

Райко поклонился и вернулся к своим.

Утро выдалось холодное и сырое, как накануне красный закат и предвещал. Староста, что с вечера опасливо косился на заезжих самураев, с утра только хмурился и кряхтел. Был он по здешним меркам человек зажиточный, даже дом крыт не соломой, а дранкой. Но, видать, не очень много о последующих рождениях думал, и исправлять свою карму благодеяниями не торопился: самураям ни омовения, ни жаровни в комнату не предложил.

Утром, едва рассвело, расторопный Цуна только успел огонь в очаге развести да котелок повесить — как в ворота постучали. Староста с удивительным проворством и не менее удивительной любезностью склонился перед монахиней с посохом, в дорожной широкой шляпе с вуалью. Та подняла вуаль — и гости старосты тоже преклонили колена, кто быстрей, кто медленнее. В воротах стояла сама почтенная Сэйсё. В поводу она вела низкорослого лохматого коника, довольно понурого с виду.

— Ну, тут кто-нибудь собирается накормить одинокую старую монахиню? — спросила женщина у старосты.

Тот, не разгибаясь, провел ее в комнаты, где Райко и его люди уже наладились подкрепиться перед дорогой. Еда была самой простой: просяная каша да слегка приваренные кусочки высушенного тунца из дорожных запасов Райко.

— Дайте-ка и мне, — монахиня, поставив посох у дверей, протянула хозяйке чашу для подаяний — и та лопаткой поспешно набросала туда неприглядного варева.

Преподобная Сэйсё не переставала удивлять. Теперь оказалось, что ест она так же споро, как Кинтоки. Своей простой до грубости повадкой она напоминала преподобного Куя, которого Райко глубоко почитал за подлинно святой образ жизни — но представить себе преподобного Куя так лихо уписывающим просо за обе щеки Райко никак не мог.

— Вы самолично приехать соизволили, — проговорил он, теряясь. — Такая честь для нас…

— Мой непутевый сынок, — монахиня слизнула с губы приставшее зернышко, — не желает высовывать носа из столицы и отправил вас, желторотых птенцов, одних к чертям в зубы. Ну да старушка еще не совсем мертва, хвала имени Будды.

— Что вы, почтенная! — воскликнул Райко. — Я никогда не подумал бы…

— А зря, — оборвала его женщина. — Думать надо, юноша. Хотя бы иногда. Голова у вас не только для того, чтобы носить эбоси. Сынок просил меня помочь вам советом — но какой бог знает, как обернутся дела? Я умею отгонять нечистую силу, врачевать, распознавать ложь и правду — и не бойтесь, я вас в пути не задержу.

Райко вспомнил, как мог бегать Сэймэй, и решил, что конь монахине нужен больше, чтобы не смущать людей — ну и чтобы о чудесах лишнее не болтали. Хотя смущать людей матушка Сэйсё, похоже, любила…

— Всё копаетесь, — она налила горячей воды в опустевшую чашку, всыпала каких-то травок. — Ну из вас и едоки. И это здесь, на Западе, зовется мужчиной?

— Да мы все из Канто![69] — возмутился Садамицу. — Кроме вот этого красавца, — показал он на Кинтоки.

Усомниться в мужестве гиганта и впрямь было трудно.

— Ну, значит, и Восток испортился тоже, — невозмутимо заключила монахиня. — Ты, здоровенный, как тебя зовут? Давай чашку, я тебе насыплю одной китайской травки, не пожалеешь. Остатки сна как рукой снимет. Травку эту открыл святой отшельник Дарума. Рассказывают, что во время медитаций его все время клонило в сон. Осерчав, он себе веки вырвал и прочь их отбросил. Десять лет после этого, с места не двигаясь, Будду созерцая, он просидел — а когда в мир вернулся, оказалось, что из его век чудесные кусты выросли, чьи листья с белыми ресничками спать не дают…

Кинтоки с опасением посмотрел в чашку, переданную монахиней — словно и в самом деле ожидал увидеть там плавающие веки.