Читаем без скачивания Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Наумбургского собора
Эдвард не оставлял мать в покое. Допросы продолжались. Что заставило ее поехать во Францию? Почему она его искала? Зачем? Какой помощи она от него ждала?
Элис пыталась уклониться. Но ей пришлось заговорить. Она стала рассказывать о матери, которая стояла у Наумбургского собора.
— Я поехала в Германию, искала тебя и там.
И опять у церкви маячила старая женщина. Но это не был Монмартр. Это была побежденная страна, маленький городишко, Наумбургский собор в Германии. Женщина эта стояла долго, затем она села на садовую скамейку, голова ее была покрыта платком. По площади перед ней и по улицам сновали люди. Почему она здесь сидела? Она ведь ни с кем не договаривалась о встрече.
Толпа по-прежнему текла мимо. Некоторые шли строем, колоннами, а некоторые брели как попало, кучками, кто в военном, кто в штатском.
Насильно угнанные — поляки, русские — возвращались домой, уходили совсем, проходили через город. Люди в формах другой страны — французские военнопленные — отправлялись на родину, уезжали.
Ну а кто вернется в эту страну? В эту страна как в любую другую? Отсюда их вели в Польшу и в Россию; их убивали в болотах, они замерзали во льдах, в снегу. Их сажали на пароходы, на подводные лодки. Попали ли они в плен или пошли на дно? Их посылали в Италию и в Африку, в зной, в пустыни. Остались ли они лежать на песке, погибнув от жары, обуглившись? Жизнь горька, война тянется долго.
Женщина в платке сидела на скамейке. Война тянулась бесконечно, мы ее проиграли. Поэтому чужеземцы уезжают. Оставляют нас одних. Что же теперь будет?
В город уже вошли чужие солдаты. Люди говорят: сейчас их приказ — закон. Германии больше нет, мы проиграли.
Пусть себе приказывают, мы уже все отдали, что еще с нас возьмешь?
Люди подходили и садились рядом с женщиной. Она рассказывала:
«У меня было три сына. Один пришел с первой мировой войны слепой; он умер. Два других погибли на фронте, теперь им хорошо, они уже не вернутся».
«Героев никогда не забудут».
«Зачем их гнали на эти войны? Кто это придумал? Вы можете мне сказать? Все ведь должно иметь смысл. Мальчишки верили, что бы им ни внушали. Кричали без конца: „Мы победим!“ Даже на поле боя они это кричали. А теперь?»
«Что теперь?»
«Разве мои мальчики думали о войне? Разве они ее затеяли? Спрашивал ли их кто-нибудь? Повиноваться, отвечать „да“ и „так точно“, вот чего от них требовали. Вы хотите, сударь, меня утешить и не можете утешить самого себя. Скажите, сударь, кто придумал эту войну?»
«Бога ради, о чем вы спрашиваете? Отечество призвало. Мы следовали за нашим главой!»
«Следовали за кайзером в первой войне и проиграли, за фюрером — во второй и опять проиграли. Моего ослепшего умершего сына ни о чем не спросили, да и двух других тоже. Зато им разрешили погибнуть».
«Отечество».
«И я тоже отечество. Я тоже. И мои мальчики — отечество».
«Куда нас заведут такие речи? Вы сами не понимаете, что говорите. Если бы еще существовала национал-социалистская партия, вас бы…»
«Повесили. Знаю. Маленьким людям надо держать язык за зубами. Отечество для больших людей. А теперь, сударь, мы должны отстраивать вам дома, чтобы вы смогли опять усесться за стол и все решать за нас».
Мать ждала. Смотрела сквозь людей, которые везли тачки со своим скарбом, и с ненавистью думала:
«Так вам и надо. Вы и сейчас ничего не поняли. Скоты. Вот вас и ведут на бойню — вы ее заслужили».
И поскольку женщина была у собора, ярость подсказала ей такую штуку — войти в церковь и порасспросить человека на амвоне, чьи проповеди она слушала всю войну, сперва вместе с двумя сыновьями, которых священник, кстати, крестил и конфирмовал. Человек на амвоне был наверняка хорошо осведомлен, ведь он так ратовал за войну.
Ее повели в ризницу, священник быстро появился, и они сели рядышком.
Но стоило ей заговорить, как старик глубоко вздохнул. Она тем не менее продолжала, и священник закачал головой:
«Да, это наша вина. Господь нас наказал. Мы жестоко поплатимся».
Но женщина не смягчилась, она хотела знать — в чем ее вина. Ведь ее никто не спрашивал. Никто не спрашивал и ее сына во время первой мировой войны, а во время второй — двух младших.
«Мы виноваты, дорогая моя, все без исключения, потому нам и ниспослано испытание».
Она закричала:
«Я не виновата. Если вы виноваты, то виноваты, а я — нет. Вы всходили на амвон и проповедовали войну. Ну, а мы сидели внизу и только слушали вас».
Он:
«Я говорил со своей паствой, как положено. У нас было отечество, была верховная власть, и мы обязаны были хранить верность и повиноваться».
«Да, господин пастор. Вы это сказали».
«Ну и что?»
«Выйдите на улицу и оглянитесь. Почитайте газеты. Куда они нас завели — ваша верховная власть, ваше повиновение и тому подобное? Куда? А ведь вы нас уговаривали, боялись, как бы мы не зароптали».
«Не следовало нас слушать».
«Вы — хороший пастор. Кого же нам было слушать?»
«Убирайтесь подобру-поздорову».
«Удобная позиция. Вы преступник, сударь. Вы убийца».
«Прочь отсюда».
«Нашему Господу Богу на небесах вы бы так не сказали».
Мать никак не могла успокоиться, это дело нельзя было оставить, она пришла в церковь, а ее выкинули на улицу. Хорошенькая справедливость: преступник, виноватый, одержал верх, взял за шиворот и выставил пострадавшего за дверь.
И тут мать — обвинительница, но не в судейском одеянии, а в одеянии бедной женщины, мать, чья голова не была забита параграфами законов, но зато сердце было полно возмущением и болью, — решила заменить полицейских и прокурора и разыскать всех, кто сидел теперь по домам — виновников, пособников, исполнителей, всех, нажившихся на войне.
Вот она пришла к вилле одного промышленника, чье имя стояло под всеми патриотическими воззваниями. Долго ей пришлось стучать и звонить в этот красивый дом, наконец появился кто-то, по виду похожий на садовника, и спросил, чего ей надобно. Неужели она не видит, что на вилле никого нет?
«Куда же делся благородный господин, который раньше появлялся повсюду?»
«Он в Швейцарии. А какое вам дело? Чего вам-то надобно?»
«Вот как, вот как! Стало быть, его нет, испарился. И всей прекрасной семейки тоже нет, достопочтенной госпожи жены и достопочтенных деток. Занимаются зимним спортом в горах, не так ли?»
«Никого нет дома. И милостыню здесь не подают».
«Все уехали. Так я и думала. Все отправились за границу, о чем заранее позаботились. А нас не взяли, оставили сидеть в этом дерьме. Мы должны расхлебывать кашу, которую они заварили. Поймите, вы — осел! Зачем вы взялись служить у них привратником и сторожевой собакой…»
«Хватит, а то я позову полицию!»
Это мать услышала от маленького жалкого человечка в фартуке с лопатой в руках. Она хотела дать ему по физиономии, но человечек был просто глуп, ничего не понимал. За всю свою жизнь он так ничего и не понял, и тот подлец, его благородный хозяин, посадил человечка на это место с расчетом. Дураки были очень кстати.
«Погляди-ка на него. И ты была такой же ослицей».
Мать отправилась своей дорогой дальше. Странствующая справедливость, женщина, чье сердце было переполнено болью и возмущением. И ей пришло на ум заняться одним из тех бонз, что именовали себя рабочими вожаками, заправляли раньше профсоюзами, а потом занимали посты в нацистском «Трудовом фронте».
Матери опять пришлось долго ждать. Потом дверь храбро приоткрыли, предварительно заложив цепочку, и женский голос спросил в щелочку, кто пришел и что ему надобно. Мать назвала себя, но женщина не хотела открывать до тех пор, пока мать не взъелась и не сказала, что пришла по срочному делу. Тогда женщина сняла цепочку и впустила мать в переднюю. Тут наконец-то вышел муж женщины, он как раз проснулся и в ту минуту надевал пиджак. Человек этот был красен как рак — не то со сна, не то от волнения.
Мать заметила, что не следовало бы стоять в прихожей, а то люди на лестнице услышат весь разговор.
В комнате мать спросила человека, что он, собственно, думает обо всем случившемся. Газеты сейчас не выходят, и ничего достоверного узнать нельзя. Не может ли он сообщить свое мнение о происходящем.
Широкоплечий человек успел надеть пиджак только наполовину. С одного бока у него были видны подтяжки; он посмотрел сперва на мать, потом на свою жену, потом опять на мать и спросил, что она вообще имеет в виду.
«Догадаться проще простого. Я ведь вам только что объяснила. Вы были в „Трудовом фронте“, играли там первую скрипку. Это вы пришли на завод и забрали моих сыновей. Полиция, как видно, до сих пор к вам не заявилась. И вот я хотела бы узнать, пока вы еще разгуливаете на свободе, что вы, собственно, думаете о текущих событиях, помогите разобраться, что к чему».
