Читаем без скачивания Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

— Но Зайденцопф и слышать об этом не хочет, а Марцетус сам лучше всех знает, как надо опекать бывших заключенных. Этому вообще никто не указ.

Так они сидят и глядят на гуляющих, подхватывая Беербоома, как только тот начинает заваливаться на бок.

Просыпается Беербоом, когда время близится к шести. И сразу же набрасывается на них: почему не разбудили его пораньше, ведь к десяти нужно возвращаться в приют, там бы он и выспался, а не здесь!

Потом он покупает себе сардельки с картофельным салатом и на десерт мороженое. Покончив со всем этим, встает и говорит:

— Ну, пошли, чего тут сидеть.

На улицы Реепербан, Гросе и Кляйне Фрайхайт уходит около часа. Но в кармане у них считай что пусто, а кроме того, Петерсен заявляет, что все равно не пошел бы с ними в злачное место в этой части города, потому что за одно это лишился бы работы. Если очень хочется, он готов посидеть с ними в каком-нибудь кафе с музыкой в районе Главного вокзала. Но и то при условии, что они будут держать язык за зубами.

Дело кончается тем, что все трое усаживаются за столик в полупустом привокзальном кафе. Народу мало, потому что в этот час — с семи до восьми — у оркестрантов перерыв. Беербоом опять скулит и пьет пиво, Куфальт думает о своем и пьет кофе, Петерсен стреляет глазами в сторону сидящих неподалеку молоденьких девушек. Он пьет чай.

Когда Куфальт начинает свертывать сигарету, Петерсен шепчет ему на ухо:

— Не знаю, принято ли здесь курить самокрутки. Может быть, купите себе нормальных сигарет. А то на нас станут коситься. Потратьте пятьдесят пфеннигов из той суммы, что я у вас выиграл.

— Идет, — говорит Куфальт, вставая. — Но куплю я их не здесь, а на вокзале. Здешние цены мне не по карману.

Куфальт уходит. Шляпу он оставляет на вешалке. Скоро восемь. На улице он спрашивает у прохожего, как пройти к площади перед ратушей.

— На том углу начинается Менкебергштрассе, прямо по ней, отсюда меньше пяти минут ходу.

Куфальт спешит.

Вот и площадь, часы на ратуше как раз бьют восемь. Куфальт растерянно оглядывается, ища глазами конный памятник.

Ничего похожего не видать.

И он решается спросить.

— Да-да, стоял здесь когда-то. Но потом его убрали. Давненько, видать, вы не были в Гамбурге.

Куфальт для начала обходит по периметру всю площадь. Потом пересекает ее вдоль и поперек. И все время ему мерещится, будто Бацке где-то рядом, в двадцати метрах. Иногда он его догоняет, но оказывается, что обознался, иногда тот куда-то испаряется, и тогда Куфальту кажется, что на этот раз ошибки не было. Кроме того, ему трудно себе представить, как должен выглядеть Бацке на воле, в глазах все время стоит арестант в синих штанах и куртке, обутый в тюремные сабо.

Часы на ратуше показывают четверть девятого, потом половину. Куфальт упрямо продолжает искать. Он должен прийти. Бацке не может не прийти.

Куфальту смертельно не хочется возвращаться в приют. Эта убогая, нищенская жизнь, эта борьба за каждый грош, эти дрязги с Зайденцопфом, это выматывающее сидение за машинкой, этот Беербоом, этот Петерсен, этот Марцетус — разве это та свобода, которой он ждал долгие пять лет? О боже! Настоящая свобода — когда делаешь только то, что хочешь…

Часы показывают начало десятого, когда он вновь появляется в кафе. Значит, чему быть, того не миновать, и ему на роду написано прозябать в этой «Мирной обители». Что ж, он и это вынесет, придется, видно, еще немного потерпеть… Но если Петерсен ему сейчас хоть слово скажет! Однако Петерсен так поглощен танцами, что даже не замечает, как долго Куфальт отсутствовал.

И за столиком он только и говорит о девушке в голубом, несомненно принадлежащей к высшему свету.

Беербоом пьет вторую кружку пива и рассуждает на тему: можно ли завтра опять попросить денег у Зайденцопфа? С одной стороны — вроде бы да, но с другой…

Стрелки показывают без двадцати десять.

— Пора трогаться, иначе опять опоздаем.

На улице Петерсен сразу мрачнеет и говорит:

— Придется воспользоваться трамваем.

Беербоом тут же взвивается:

— Только если сами заплатите! Опаэдываем-то из-за ваших идиотских танцулек!

В трамвае Беербоом вдруг покрывается мертвенной бледностью:

— Мне плохо!

И, шатаясь, выскакивает на площадку, где его тут же выворачивает.

Кондуктор набрасывается на них:

— Нет уж, господа хорошие, так дело не пойдет! Немедленно выходите!

Петерсен в полном отчаянии:

— Ничего не получается, хоть тресни. Придется ехать на такси. А вы, господин Беербоом, постарайтесь взять себя в руки, а то не дай бог еще и машину испакостите.

Беербоом только хрипит в ответ.

А очутившись в машине, то и дело сдавленно вскрикивает:

— Платок, быстро! Дайте же платок, побыстрее! Ну вот! Вытрите же!

И вдруг начинает голосить:

— Да что ж это со мной?! Я же ничего крепкого не пил! Сколько я мог выпить раньше! Господи боже мой, что они со мной сделали, эти сволочи, эти подлые сволочи… Ничего уже нельзя себе позволить…

В приют они являются с опозданием на две минуты. Папаша Зайденцопф отпирает дверь с похоронным видом, не отвечает на приветствие и пристально вглядывается в Беербоома.

— Господин Петерсен, попрошу вас заглянуть ко мне. После того, как уложите в постель своего подопечного. Мне надо с вами поговорить.

Проходят две недели, потом три. Куфальт все сидит в бюро и печатает. Дело продвигается не так быстро, как он рассчитывал, тысячью адресов в день и не пахнет. То адрес в списке неразборчив, то сам он плохо себя чувствует.

Он неохотно возвращается мыслями к окружающей действительности. И тогда любой звук действует ему на нервы, а уж ворчание и нытье Беербоома за его спиной вообще выводят его из себя. Он сидит за машинкой, но вместо того чтобы печатать, думает: «Может, встать и врезать Беербоому по физии?» Теперь эта мысль уже его не отпускает: сидит и все время прислушивается: «Сейчас врезать или…» А ведь надо бы печатать!

Но выстукивать без передышки адреса кажется ему бессмысленным занятием, все равно при расчете с Зайденцопфом в конце недели его сбережения уменьшаются на пять или десять марок. Неужели так будет всегда? Тут есть несколько человек, которые годами приходят сюда работать.

Заведующий бюро Мергенталь не самый плохой начальник. К примеру, помогает своим подчиненным, если работа срочная. И то, что сам сделал, раздает им, чаще всего Беербоому, но и Куфальту как-то раз досталась сотня штук. Еще он делает вид, будто не слышит, когда они перекидываются друг с другом двумя-тремя словами, конечно, если Зайденцопфа нет поблизости. В таких случаях Мергенталь стоит за дверью. Может, и подслушивает, но главное — не доносит.

— Сколько сделали? — спрашивает Куфальта Маак.

— Четыре сотни. Даже триста восемьдесят. О господи, до чего трудно! С каждым днем у меня получается не больше, а меньше.

— Верно. — Маак согласно кивает. — Поначалу так бывает почти со всеми. Получается все меньше и меньше.

— А вы… тоже? — спрашивает Куфальт и обрывает сам себя.

— Да, я тоже, — улыбается Маак. — Да, пожалуй, таких здесь большинство. Может, только двое-трое просто безработные. Но точно никто не знает.

— Что, и Мергенталь тоже из наших? — шепчет Куфальт.

— Мергенталь? — Маак задумывается. А может, ему просто неприятен вопрос. — Точно не знаю. — И снова углубляется в работу.

А Беербоом уже опять бушует. Накануне вечером он отвозил на тележке готовые адреса и разузнал на фирме, сколько они платят за тысячу.

— Двенадцать марок! Целых двенадцать! А нам платят пять или шесть! Здесь заправляют бандиты, обиралы, разбойники с большой дороги!..

Но тут открывается дверь, и Мергенталь входит в комнату:

— Беербоом, вам положено писать, а не болтать языком! Ведь знаете же, если услышат госпожа Зайденцопф или фройляйн Минна…

— «Фройляйн Минна!» — передразнивает его Беербоом. — Уши вянут, когда слышу «фройляйн Минна»! Подголосок ханжей-попечителей! Мы тут и пресмыкаемся, и писаниной себя гробим, чтобы эти бабы как сыр в масле катались! Сами двенадцать марок гребут, а нам — шесть в зубы, и баста! Это называется справедливость!

— Господин Беербоом, сейчас же замолчите! Я не могу это слышать, мне полагается обо всем докладывать Зайденцопфу…

В конце концов Беербоом успокаивается, и Мергенталь никому ничего не говорит. Но Минна опять подслушала, а от нее все узнал Зайденцопф.

— Беербоом, я передам вас полиции! И ваше условное освобождение полетит к чертям! Выбирайте: или — или. Это мое последнее слово!

На следующий день ему мылит шею уже сам пастор. Беербоома изничтожают, попирают ногами, растаптывают, его жалкие попытки протеста заглушаются громоподобными раскатами начальственного баса. Беербоома обязывают исправиться и работать продуктивнее.