Читаем без скачивания Ветер с океана - Сергей Снегов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Надеюсь, я уложился в свои три минуты? — уже прозой невинно осведомился Карнович.
В эфире вместо голоса флагмана, послышался бас Березова:
— В три минуты вы уложились, Леонтий Леонидович, а в рамки дисциплины никак не укладываетесь. На этот раз прощу. Личная просьба: задержитесь на этой же частоте после совещания. Хочу для себя описать ваши стишата.
Березов при встречах всем говорил «ты», а на радиосоветах, тоже без исключений, всех называл на «вы» и по имени-отчеству.
Карнович продиктовал свою стихотворную речь, уверенный, что ее сейчас записывают на всех судах, а потом сказал Шарутину:
— Ты заметил, что Николай Николаевич все свои внушения мне заканчивает фразой: «На этот раз прощу».
— Старик тебя нежно любит. Ты отчаянный, это трогает его усталую душу. И надо бы наказать, а рука не поднимается.
— Он был меня отчаянней. Столько о нем говорят…
— Надо же о ком-нибудь петь и рассказывать истории. Он для песни — подходящий. И перепадали ему, очевидно, не одни ордена, а и выговора. Только память о собственных взысканиях и спасает тебя.
7
А после штормов наступил штиль.
Даже мелкая рябь не морщила воду. Если и возникало колебание, то оно прорывалось не волной, а вспучиванием — вырастала как бы опухоль, но зеркало поверхности нигде не сводили полосы. Океан натянул кожу, называли такой штиль рыбаки.
На безоблачном небе день за днем всходило и закатывалось одинокое солнце. Ни одна тучка не прикрывала его, пропали даже утренние туманы. И, когда было время оглянуться на окружающее, команда любовалась двумя солнцами: одно — на него нельзя было смотреть — шествовало наверху, другое — и тоже нестерпимо сияющее — глядело из тяжелого сине-золотого литья воды, это кружилось вокруг траулера, с утра было с одного борта, к вечеру перемещалось на другой. А когда оно садились, рыбаки любовались еще одним зрелищем: по мере того, как солнце закатывалось, небо темнело. Наступал момент, когда цвет и яркость неба и моря сравнивались, тогда пропадала линия горизонта, солнце висело в сияющем, на все оси одинаковом пространстве, от солнца урезалось нижнее полушарие, потом верхнее, потом оставался лишь сегмент, сегмент превращался в сияющий ободок. В эти минуты вода становилась пронзительно светлой, а над водой раскидывалось потемневшее небо и казалось, что небо внизу, а море наверху. И надо было ступать по палубе с осторожностью, шли как бы вниз головой, любой шаг мог нарушить зыбкое равновесие невероятного.
После захода солнца вспыхивали звезды, и каждая светила в полный накал — мало кто раньше видел столь же ярко иллюминированное небо. И можно было любоваться созвездиями, не поднимая головы, звезды были в воде такими же яркими.
В эти дни безветрия, как-то под вечер, Шарутин из рубки закричал на весь траулер:
— Рыба играет!
На верхней палубе быстро собрались свободные от вахт.
Издали это было пятно передвигающейся ряби на глянцевитой воде, островок темного беспокойства среди умиротворенной светлости. Потом стали видны выскакивающие рыбы — сельдяная стая бушевала. Косяк подходил с кормы, солнце светило с носа — каждая выбрасывающаяся рыбка яркой искоркой прочеркивала воздух. И вскоре весь островок играющей стаи был озарен сеткой вспыхивающих и погасающих искорок, он превратился из темного пятна в сверкающее. Косяк двигался клином, от головы, бурного сгущения кипящей рыбы, отходили крылья, они тоже сверкали, но послабее.
Играющая стая ушла в сторону солнца, вскоре ее не стало видно. Карнович со вздохом сказал:
— Видит око. Эх, жалко, что после прошлогодней неудачи оставили кошельковый лов. Был бы сейчас кошельковый невод — и рейсовое задание схвачено. Тонн триста сельди резвится под носом!
На каждом радиосовете сообщали об отменных уловах. Для экипажа хорошая погода означала изнурительную работу. Вечером высыпали сети, ложились в дрейф. От рассвета до полуночи тащили сети, вытряхивали рыбу, солили, забондаривали, погружали в трюмы. И, добравшись до койки, мигом засыпали — не раздеваясь, через три-четыре часа все равно надо было подниматься. Миша узнал, что можно заснуть шагая, можно разговаривать и дремать, можно есть в полусне — сон не отменял других проявлений жизни, он соседствовал с ними.
Только сети нельзя было тянуть в полусне, да спускать бочки в трюм.
Однажды на радиосовете Доброхотов сообщил, что в его промысловом квадрате появились косатки. Стая этих громадных хищников улов не уничтожила, но сети изорвала.
«Бирюза» промышляла далеко от «Ладоги» Доброхотова, но Карнович, встревожась, собрал помощников и опытных матросов. Все хмурились, от косаток спасения не было.
Капитан рассердился.
— Как вам угодно, я поддаваться этим бестиям не намерен!
— Буду читать им свои стихи, — предложил Шарутин. — Самым громовым голосом. Может, испугаются. — Последние слова прокатились по салону колокольным басом.
— Шум — это хорошо! — Капитан повеселел. — Я слышал, они ориентируются по слуху, а не по зрению. Значит, надо их дезориентировать. Но подберем что-нибудь поэффективней твоих стихов.
Он приказал вытащить на палубу ведра, чайники, металлические буи, колокол, стальные полосы, цепи, прутья. В рубке он положил ракетницу и запас ракет.
Косатки появились утром, когда порядок сетей с богатым уловом наполовину выбрали. Карнович — по обыкновению, один в рубке — увлекся выборкой сетей и проглядел хищников. Первым увидел морских разбойников Степан. Из радиорубки выскочил радист. Мимо шел на сдачу рыбы «Коршун», с него тоже разглядели косаток, несущихся к «Бирюзе», и радировали о грозящем нападении.
Дерзкие хищники мчались прямо на судно. Черные спинные плавники трехметровыми косами высовывались из воды. Карнович выстрелил из ракетницы, ракета с шипением врезалась в воду, со свистом взорвалась. На палубе ударили кто во что горазд. Грохот, визг, металлический стон пронеслись по океану. Вторая ракета взорвалась в центре стаи.
И так же стремительно, как атаковали, косатки стали удирать. Поворот был проделан перепуганными хищниками как по команде. Вскоре черные косы еле виднелись на сияющей маслоподобной воде. Карнович хохотал. Никишин с «Коршуна» прокричал по радио насмешливое поздравление. Он не ограничился радиоприветами, а выскочил на мостик и помахал фуражкой. «Коршун» шел метрах в трехстах, высокая худая фигура Никишина черным силуэтом врезалась в светлый фон голубого неба и зеркально-светлого моря.
На радиосовете Березов поинтересовался, сколько артистов в джазе «Бирюзы». При каждом разговоре по радио теперь Карновича расспрашивали, как дела в его шумовом оркестре. Он отвечал неизменно серьезно: «Шумим помаленьку!»
8
Шарутин, вероятно, был самым беспокойным и хлопотливым в экипаже траулера, состоящем из двадцати пяти человек. В свою вахту он почти не выбирался из крохотного штурманского закутка, соседствовавшего с ходовой рубкой, а в свободные часы появлялся во всех уголках судна. Его собственная каюта была единственным местом, куда он всего реже забирался — только когда сон валил с ног и нужна была койка. Иногда, впрочем, он растягивался на кровати в капитанской каюте, Карнович против таких вторжений не возражал, штурман пользовался капитанской койкой лишь в часы, когда самому капитану было не до сна. А когда вызванивали общий аврал на выбирание трала и обработку рыбы, Шарутин мигом мчался на палубу и с веселыми криками тянул сеть или орудовал шкерочным ножом. В ловкости и быстроте на палубных работах он не мог угнаться ни за Кузьмой, ни за Степаном, ни даже за Мишей, но шума поднимал столько, что со стороны могло показаться, будто он один трудится больше всех. И хмурый тралмастер Колун, всегда находивший повод любого покритиковать, ему одному не выговаривал: умение шло от многолетней морской практики, ее у Шарутина было маловато, а увлечение он показывал такое, что и Колун постеснялся бы потребовать больше.
В кубрике, в свободную минуту, Колун так отозвался о Шарутине:
— Второй штурман у нас мозговит и работящ, да одна беда: губят его рифмы. Когда человека стихи одолевают, настоящей специальности ему полняком не одолеть. Вот помяните мое слово, сходит он рейс-другой в океан, и точка: заест его грамота!
Как раз в этот день радиостанция «Печоры» передавала новые стихи Шарутина, среди них и то, об океане-разлучнике, которое он читал Мише на воскреснике.
В конце второй недели на промысле Шарутин спустился в машинное отделение. Там стармех обучал молодого второго моториста следить за правильной работой «вспомогачей» — малых двигателей. Главный двигатель гудел мощно и ровно, Потемкин был из стармехов, для которых перебои в работе дизелей не столь даже досадны, как оскорбительны. Шарутин отозвал стармеха в сторону и пытался заговорить потише, но в машинном отделении стоял такой грохот, что вместо интимного приглушения голоса пришлось перейти почти на крик.
