Читаем без скачивания Провинциальная «контрреволюция». Белое движение и гражданская война на русском Севере - Людмила Новикова

Недовольство интервенцией, не ограничиваясь правительственными чиновниками, глубоко проникло в среду региональной общественности. Левые лидеры возмущались деятельностью союзной контрразведки: военной цензурой телеграфного сообщения и прессы, политическими арестами и действовавшими под союзным управлением лагерями для военнопленных, арестованных большевиков и советских работников, одним из которых был печально знаменитый лагерь на острове Мудьюг в устье Северной Двины[498].

Со своей стороны, архангельские торгово-промышленные круги упрекали союзников в произвольном хозяйничанье на Севере и притеснении русской торговли. В письме к правительству они указывали, что регулирование северного экспорта со стороны Союзного комитета снабжения привело к тому, что, например, в навигацию 1918 г. на агентов союзников пришлось 74 % всего экспорта и лишь 26 % – на частный, преимущественно русский, экспорт[499]. Региональная газета «Русский Север» весной 1919 г. открыто обвинила иностранцев в том, что они просто хотели ограбить Север. Используя его временную беззащитность, интервенты якобы пришли ухватить «лакомый кусочек», обрекая край в будущем на нищету и вымирание[500].

Обвинения союзников в попытках разграбить край имели под собой некоторые основания. Так, союзное командование нередко распоряжалось ресурсами области без оглядки на русские власти. В частности, после того как летом 1918 г. частью по соглашению с Мурманским краевым советом, частью безо всякого формального соглашения во временном распоряжении союзников оказался ряд судов военной флотилии Северного Ледовитого океана, некоторые из судов были, вопреки договоренности, полностью укомплектованы союзными командами, и к осени на нескольких кораблях были подняты союзные флаги. Настойчивые просьбы Северного правительства вернуть часть судов удовлетворялись крайне неохотно[501].

Достаточно несвоевременными и неуместными выглядели также попытки дипломатических и коммерческих представителей стран Антанты получить выгодные концессии на разработку природных ресурсов на Севере России. В частности, союзные дипломаты живо интересовались сведениями о залежах железной руды в районе Мурманска, сразу предложив русским властям помощь в обследовании месторождения[502]. Они подавали заявки на получение земель под союзные торговые представительства в развивающемся городе Мурманске, развернув между собой настоящее соревновение за лучшие участки. Например, как только французский посол Ж. Нуланс в декабре 1918 г. получил справку от помощника генерал-губернатора по управлению Мурманским краем В.В. Ермолова о выделении правительству Франции нескольких участков земли, британский посол Ф. Линдлей моментально составил просьбу о резервировании земель и для британского бизнеса[503]. А английский полярный исследователь Э. Шекльтон, появившийся в Северной области в конце 1918 г. в связи с вопросом об экипировке союзных войск, вообще выдвинул обширнейший концессионный проект. Он испрашивал в пользу одного лондонского коммерческого общества ряд участков в Мурманске в аренду на 99 лет, право разведки ископаемых в крае и разработки месторождений, преимущественное право производить лесо– и рыбозаготовки, не говоря об иных правах[504]. Предприимчивость союзников была заметна даже простым обывателям. В Архангельске союзные солдаты и офицеры широко обменивали на черном рынке ром, паек и предметы одежды на ценные шкурки пушных животных[505].

Несмотря на амбициозность концессионных проектов, правительства Антанты едва ли целенаправленно стремились превратить Северный край в свою колонию. Послевоенное урегулирование мира и проблемы в собственных странах, истощенных войной, надолго отвлекли их от новых масштабных заграничных проектов. Характерно, что исходили концессионные инициативы даже не от союзных кабинетов, а от местных дипломатических и коммерческих агентов Антанты, действовавших на свой страх и риск, как правило, даже не дожидаясь согласия своих правительств[506]. Экономическая колонизация Севера союзниками была едва ли возможна и из-за того, что само Временное правительство крайне осторожно реагировало на иностранные коммерческие предложения. Так, оно отказалось признавать справки о концессиях, выданные Ермоловым, и объявило себя не вправе утверждать монопольные договоры с иностранными государствами. Допускавшиеся же частные соглашения о капиталовложениях ставились в зависимость от будущего российского законодательства, что выбивало основу из-под любых долгосрочных проектов[507].

Едва ли можно говорить и о хищническом разграблении ресурсов Северной области агентами Антанты уже в период Гражданской войны. В действительности наряду с вывозом экспортных товаров союзники снабжали всем необходимым северную армию и поставляли продовольствие для местного населения. Хотя общий торговый баланс края никогда не был сведен (сейчас это невозможно сделать из-за неполноты данных), обширные расходы союзников на Северную область и развал экспортной промышленности Севера в период революции не позволяют предположить, что он был в пользу союзников[508].

В общем и целом, маловероятно, чтобы союзная интервенция нанесла или могла в будущем нанести огромный экономический ущерб Северному краю. Страх северных политиков и военных перед превращением Архангельской губернии в колонию стран Антанты теперь представляется достаточно иррациональным. Однако то, что концессионные предложения поступали от официальных дипломатических и военных представителей Антанты, усиливало сомнения белой элиты в истинных целях союзной интервенции. В результате недовольство союзным присутствием на Севере росло и все более обостряло отношения между русской властью, общественностью и интервентами.

Союзная интервенция и белая армия

Недовольство и противодействие интервенции, достаточно явно проявившиеся среди северных политиков и общественности, пожалуй, нигде не было настолько очевидным, как в белой армии. Конфликты между белыми офицерами и союзниками обостряло то, что вплоть до лета 1919 г. в руках союзного командования находилось общее руководство военными операциями на Северном фронте, а также интендантская и госпитальная службы, распоряжение перевозками и пропускной системой[509]. Первоначально отношения портило и высокомерное отношение генерала Пуля к русским военным. Оно живо напоминало даже британскому командующему Мурманским фронтом Ч. Мейнарду и американскому послу Фрэнсису о прежней колониальной службе генерала[510]. Однако даже сменившему Пуля Э. Айронсайду, по общему мнению намного более сдержанному и тактичному[511], не удалось существенным образом изменить взаимоотношения с русскими офицерами. Видимо, глубинная причина недовольства скрывалась не в личности командующего, а в самом факте союзного вмешательства в Гражданскую войну. Приведенные далее свидетельства русских военных, несмотря на то что большинство из них были написаны уже в эмиграции, подтверждаются рапортами и перепиской периода Гражданской войны, а также союзными источниками, и в целом они довольно точно отражают общие настроения, царившие в северной Белой армии.

Русские офицеры считали унизительным для себя служить под командой англичан, нередко уступавших им в чине. На фронте часты были жалобы на то, что союзники «пришли в нашу страну и здесь распоряжаются», что они командуют, тогда как русские должны воевать, и что вообще «англичане пришли не спасать Россию, а погубить ее»[512]. Острое возмущение офицерства вызывали любые случаи неуважения англичан к русским военным и чиновникам. Так, широкую огласку получил случай «издевательства» англичан над начальником Мурманского края Ермоловым. Во время его официального визита на корабль к английскому командующему морскими силами адмиралу Дж. Грину Ермолову дали неудобную веревочную лестницу, по которой, как свидетельствовал современник, этот «глубоко сухопутный правитель поднялся с очень большим трудом, раза три сорвавшись. Всякий раз, как голова его показывалась над бортом, англичане играли встречный туш, Ермолов скатывался вниз, – музыка прекращалась, – снова показывалась голова, снова туш, – и таким образом – раза три»[513]. Другой автор с негодованием писал, что однажды английский сержант «позволил себе ударить нашего офицера, не понеся за это никакого взыскания»[514].

Многие русские военные чины видели в интервенции удар по национальной гордости. Союзникам приписывали то, что они опасались роста русских войск, «дабы из роли начальствующих не перейти на роль подчиненных», а также сопротивлялись успешному продвижению русских армий[515]. Как позже писал подполковник В.А. Жилинский, «попытки русского командования идти вперед к победе наталкивались на противодействие английского Главнокомандующего и иногда сопровождались даже угрозами прекратить снабжение, если русские войска двинутся вперед»[516]. Недовольство офицеров влияло на настроение формировавшейся русской армии. Подчеркнуто обособленный быт русских и союзных частей даже во фронтовых условиях резко противоречил официальным заявлениям о единстве целей и действий союзников.