Читаем без скачивания Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

обусловлено это процессами научной трансформации, связанными с рывком технологического развития конца XIX – начала XX века. Первая волна промышленной революции и связанного с ней технического прогресса (ее старт датируется различными исследователями в диапазоне от XVI до XVIII века) опиралась не столько на академическую («чистую») науку, сколько на усилия отдельных предпринимателей-одиночек и амбициозных инженеров. И только в конце XIX – начале XX века, когда технический прогресс, поддерживаемый «духом капитализма», уперся в фундаментальные вопросы строения вещества, электромагнитных волн и микромира, случилась смычка промышленных технологий и «большой» академической, в том числе университетской, науки (по преимуществу, естественной и инженерной). Эту смычку можно рассматривать как вторую волну промышленной революции, качественно изменившую роль и место науки в социально-экономическом устройстве индустриальных обществ.

По аналогии с этим «большим» процессом, растянувшимся как минимум на два столетия, можно предложить идею «революции гуманитарной». Она, как представляется, подчиняется той же логике, хотя и с существенным сдвигом по времени[156].

Эволюция публичной сферы с конца XVIII века, появление массовой культуры и печати в XIX веке, искусство массовых зрелищ в начале XX века можно, наверное, рассматривать как аналог промышленного роста «донаучного периода». В конце XIX – начале XX века возникают отдельные инициативы «предпринимателей от гуманитарного знания», систематически использующие этот специфический ресурс: педагогические проекты, психологические (и психоаналитические) практики, анализ демографических и этнографических данных в системах управления и т. д. Отдельно, как некий симбиоз, по всей видимости, следует рассматривать зарождение технических искусств – звукозаписи и кинематографа. Политизация общественной жизни находит встречный интерес и объяснительные схемы со стороны философии, социологии, истории и лингвистики. Роль гуманитарного знания в процессах социальной эволюции и – по большей части косвенно – экономическом росте становится все более заметной[157].

Но только в послевоенный период 1940–1950-х (и далеко не сразу) происходит «смычка», вторая волна революции, когда гуманитарное знание становится критическим элементом социальных технологий, так же как естественно-научное знание становилось в конце XIX века ядром технологий индустриальных.

Негативное определение «культурных индустрий» Теодора Адорно[158] постепенно обретает вполне конструктивный и даже проектный характер. Их логичным продолжением являются «культурные технологии»[159], а затем «креативные индустрии»[160], указывающие на виды социальной и экономической деятельности с высокой долей символического капитала. Близкими по смыслу являются идеи «экономики впечатлений»[161] и поведенческой экономики, существенно корректирующие, как экономическую теорию, так и ее вполне практические приложения. Идея «ресурсов общего пользования», идущая еще от Аристотеля и продолженная Г. Хардином, конвертируется в широкую повестку, влияющую на модели образа жизни, энергосберегающие технологии и низкоуглеродную экономику. Начиная с 1980-х большие технологии культурной политики и урбанистики, экранных культур и социальных сетей становятся заинтересованными «пользователями» академических теорий и экспертизы от гуманитарного (и социального) знания.

Точки встреч больших социальных технологий и академического гуманитарного знания (гуманитарной экспертизы) значительно более многообразны, но общий смысл идущего на наших глазах процесса понятен. Растущие индустриальные и технологические кластеры начала XX века оказались восприимчивы к фундаментальным основам и практическому использованию содержания естественно-научного знания, а в настоящий момент мы являемся свидетелями «изоморфного» процесса на материале наук гуманитарных и социальных. Да, конечно, целый ряд критических идей гуманитарной природы уже был конвертирован в экономические и социальные практики: упомянутая идея «ресурсов общего пользования» Хардина (Аристотеля), самосбывающиеся пророчества Р. Мертона, теория игр фон Неймана, теория когнитивного диссонанса и пр.[162]

Но окончательная смычка научных идей и открытий с «большими социальными машинами», предполагающая непрерывный цикл воспроизводства и, следовательно, капитализации (гуманитарного) знания, есть, судя по всему, вопрос ближайших десятилетий. Если эта гипотеза верна, то грядущая капитализация гуманитарного знания меняет полюса возможного кризиса местами (с минуса на плюс). Это знание может оказаться востребованным и актуальным совсем не в том смысле, в каком хотелось бы сторонникам «Идеи Университета». Не в качестве материала и метода производства критики и критического мышления, а в качестве теоретической и материальной основы того, что Мангейм называл идеологией в отличие от утопии[163]. И действительно, и то и другое требует знания.

Природа и ключевые факторы этой продолжающейся «гуманитарной революции» не являются моим предметом. Тем не менее можно предположить, что массовый спрос на качество среды, диверсификацию образа жизни, эффективную культурную политику, стратегии адаптации мигрантов и т. п. в существующих социально-экономических системах гарантирует высокие риски поглощения гуманитарных смыслов политической и экономической рациональностью. В этом случае статус гуманитарного знания вообще и в Университете в частности по-прежнему останется вторичным и привязанным к «объективным» показателям административного рынка.

Должен сказать, что это одна из самых существенных и содержательных проблем, которую лично мне всегда хотелось «отыграть» на образовательном и научном материале Шанинки. Суть состоит в том, что «прикладные» факультеты и программы Школы могли бы, как мне всегда казалось, выступить в качестве модели больших социальных технологий, которые формируют свой интеллектуальный заказ на использование знаний наших «фундаментальных» факультетов: социологии, права, истории, политических наук и т. д. Так, например, специализации факультета социально-культурного проектирования, такие как «культурная политика» и «урбанистика», безусловно, нуждаются в том или ином типе дисциплинарного знания и, более того, обладают достаточно квалифицированным составом для формулировки объективных требований на соответствующую экспертизу. В случае удачи можно было бы выстроить прогностическую модель конвертации ряда гуманитарных и социальных наук под задачи и социального исследования, и социально-культурного конструирования.

Эта, как я теперь понимаю, чисто спекулятивная идея оказалась очень сложна в реализации. С одной стороны, лидеры прикладных специализаций не очень склонны опираться на коллективный институциональный ресурс. Для руководителя программы или специализации значительно проще – и в организационном, и в коммуникативном плане – привлекать людей со стороны, сохраняя иерархию внутри программы и не вступая в длительные обсуждения с коллегами на других факультетах. С другой стороны, представители «фундаментального крыла» тоже не очень склонны рассматривать такую задачу как содержательную и представляющую собственно научный интерес. То есть для них тема конвертации знания является достаточно периферийной, если не вообще решенной. Более того, в качестве реакции на эту идею возникали встречные предложения развернуть похожие специализации на базе своих факультетов.

Я не жалуюсь на уважаемых коллег, а просто излагаю результаты апробации своей гипотезы. Это, если так можно сказать, вполне позитивный результат, с точки зрения апробации гипотез, которые могут быть подтверждены или не подтверждены по отношению к этой ситуации прогноза. Реакция коллег выявила логику, по которой идет и будет дальше развиваться процесс. Если опираться на эту поисковую микромодель, то «большой» процесс будет идти именно в такой логике: держатели больших технологий будут избегать институциональных