Читаем без скачивания Штандарт - Александр Лернет-Холения

— Все не так просто, как вы представляете, — ответил Боттенлаубен, — я не думаю, что ваши солдаты такие. Если бы вы их вовремя обучили, что значит быть солдатами, а не стадом галицийских овец, то не нужно было бы учить их этому сегодня, ценой сотен убитых и раненых.

— Вы думаете? — ответил Чарбинский. — Что ж, может быть, изначально было ошибкой делать из них солдат. В любом случае, это было сделано без особых размышлений, так что теперь не стоит удивляться, если они не хотят наступать. Эти люди, совершенно не заинтересованные в войне, уже четыре года служат в австрийской армии. Как долго, по вашему мнению, они должны продолжать бороться за чужие идеалы? И ведь они не выступили против офицеров, они просто хотели домой. Разве не так?

— Вы хотите, — закричал Боттенлаубен, — выступить перед ними с речью, может быть?

— Нет, — ответил Чарбинский, — я хочу помешать вам свалить всю вину на них, потому что они так же виноваты, как и вся эта система! Я вовсе не хотел говорить об этом, но вы начали это, поэтому давайте сменим тему. Расследование никому не принесет славы. Во всяком случае, что касается меня, то я не стану предпринимать что-либо против них и никому из вас не советую этого делать. Полк настрадался. И если события будут развиваться дальше так же, как сейчас, то никакого расследования и судебного разбирательства не будет. По крайней мере, я на это надеюсь. Потому что тоже его боюсь.

— Что вы имеете в виду?

— Я думаю, что призывать к ответу будем не мы, а рядовые призовут к ответу нас.

— Вот как?

— Да. На нас тоже лежит ответственность.

— О чем вы? Мы выполняли свой долг!

— Совершенно верно, — сказал Чарбинский.

Он закурил следующую сигарету. Затем мельком взглянул на Боттенлаубена, но, увидев, что тот собирается что-то сказать, прервал его, задав вопрос лейтенанту фон Вайсу. Вайс ответил, и Чарбинский завел новый разговор совсем о другом. Он сидел так же небрежно, как небрежно свисали вниз его монгольские усы. Он говорил о том и о сем и полностью контролировал разговор, касаясь лишь ничего не значащих тем, как и хотел.

Около десяти он встал, сказал, что погребение наших погибших назначено на завтрашнее утро, и откланялся.

Когда он ушел, наступила тишина. Затем Боттенлаубен посмотрел на нас и сказал:

— Ну? Что теперь скажут господа офицеры?

Аншютц несколько раз постучал спичечным коробком по столу, затем отложил его и произнес:

— У этого Чарбинского, очевидно, совершенно иные отношения с рядовыми, чем у нас. Он поляк, а корнями, думаю, даже русский. Внешне он ведет себя как императорский офицер, а внутри такой же, как русины, хотя он с ними не братается. Польский пан умеет держать дистанцию со своими холопами. Но он определенно считает их своим народом, понимает их лучше, чем мы. Возможно, он прав со своей точки зрения, а мы правы со своей. Просто взгляды наши не совпадают. Кроме того, я не думаю, что он не знает, как следует поступать. Очевидно, что было недальновидно с вашей стороны, граф Боттенлаубен, указывать ему на обратное, что и заставило его сопротивляться вашему призыву что-то предпринять. Он имеет право ждать судебного расследования, не проводя никаких дополнительных действий.

— Но он же сомневается, — воскликнул Боттенлаубен, — что такое расследование когда-либо состоится. Вы же слышали!

— Да, верно, — сказал Аншютц. — Но на самом деле существует достаточно предпосылок к тому, чтобы не проводить расследование. И я сам, если хотите знать, против него.

С этими словами он поднялся, мы тоже поднялись и, поскольку никто не знал, о чем еще говорить, стали прощаться с Боттенлаубеном, который, засунув руки в карманы, сидел за столом и смотрел прямо перед собой. Все ушли, я задержался. Он наконец поднял глаза и пожал плечами, я поклонился ему и пошел в свою комнату.

Штандарт стоял строго вертикально, а его полотнище колыхалось от сквозняка. Когда я открыл дверь, ленты на древке приподнялись, но затем снова опали, а металл наконечника сверкнул золотой молнией.

Я закрыл за собой дверь. Впервые я остался наедине со штандартом.

Когда его носил Хайстер, я видел штандарт только издали. Теперь его носил я, и все взгляды были обращены ко мне. И вот мы оказались с ним наедине. Но как только я вошел, ленты наверху отлетели назад, как будто он отпрянул от меня, и теперь, хотя здесь больше никого не было, приблизиться к нему стало несравненно труднее, чем когда несешь его перед полком или крепишь в кронштейн. Он подобен женщине, к которой, кажется, легко подойти, но когда подойдешь — понимаешь, насколько она неприступна!

Этот маленький штандарт был во многих руках, но остался так же чист, как в час своего освящения. От золотого наконечника исходили пронзительные лучи, которые извещали всех, что он — знак империи, что он сам, штандарт, святой, имперский, суверенный, несет на себе орла, распростершего свои крылья над Францией, Миланом, над морями, Фландрией, над Зентой и Сланкаменом, Мальплаке, Асперном, Лейпцигом, Кустоццой и Колином. Торжественный аромат священных благовоний[5], сладковатый запах крови побед, горечь лавровых венков все еще таились в складках ткани.

Я медленно подходил к штандарту, но было бесконечно трудно приблизиться к нему. Я нерешительно протянул к нему руки, чтобы не напугать его, словно к благородному дикому животному, с которым еще не знаешь, как себя вести, но мои руки были пусты, я шел с пустыми руками, я больше не мог нести этот флаг перед эскадронами, как мои предшественники. Мои руки были всего лишь руками прапорщика мятежного полка, последнего из бесславных времен. В конце концов я прикоснулся к парче, как будто коснулся локонов невесты, — она была мягкой, как волосы девушки. Сегодня была брачная ночь, но я праздновал ее не с той, с которой обещал встретиться, а с этой, что была чище любой девушки.

На следующий день, 3 ноября, в полдень похоронили погибших.

Бригады сербских крестьян выкопали на кладбище могилы для тех, кто умер в больницах. Мы шли к кладбищу пешком, лил дождь. Позади нас рядовые несли мертвых. По дороге навстречу нам прошли несколько солдат. Еще утром мы слышали звуки марша и отправляющихся эшелонов. На кладбище уже была готова яма в два метра шириной и пять в длину.

Мы клали мертвых друг на друга в два ряда, переложив брезентом. Поверх всех положили тела лейтенанта фон Брёле