Читаем без скачивания Пулеметчик (СИ) - "Д. Н. Замполит"

— А еще какие тайны у тебя от меня есть, кроме конспиративных?

Я пожал плечами, насколько это было возможно в моем положении. Ага, так я все и выложил. Может быть, как-нибудь… потом… или вообще никогда.

— Послушай, есть вещи, которые я у тебя не спрашиваю. И есть вещи, которые я тебе не расскажу, пока не придет время. Вот что-нибудь другое — пожалуйста.

— Другое? Хм… Что такое зеленка?

— Какая еще зеленка? — вот умеют женщины делать внезапные повороты в разговоре!

— Которую ты требовал подготовить перед шквалом.

Вот же въедливая какая, пожалуй, на медицинские темы дома лучше не разговаривать, ляпну еще чего-нибудь — допросов не оберешься. Но про зеленку, конечно, надо рассказать, лучший же друг моего детства, наравне с мазью Вишневского, без нее покорение велосипеда, заборов и деревьев в округе могло иметь гораздо более печальные последствия.

— Раствор зеленого анилинового красителя в спирте, очень хороший антисептик.

— Какого именно красителя? — деловито спросил наш семейный медик, похоже, ее совершенно не смущало, что она сидит голышом на таком же раздетом муже.

— Он так и называется, бриллиантовый зеленый, точнее не знаю.

— И тебе про него рассказывал, разумеется, все тот же доктор Уайт в Калифорнии?

Никогда Штирлиц не был так близко к провалу.

— Нет, бомбейский брамин-йог Иоканаан Марусидзе, любимец Рабиндраната Тагора.

— Ах ты! — маленькие кулачки замолотили по моей груди.

Я перехватил ее тонкие запястья, повалил на себя и поцеловал в губы.

— Все-все-все, забьешь как мамонта! Давай спать, а то я уже еле языком ворочаю.

***

Деревянный вокзал Терийоки выглядел, как несколько составленных вместе светлых домиков и был, так сказать, транспортным хабом для поселка, раскинувшегося на восемь верст между железной дорогой и заливом. До Питера всего сорок километров, поезда идут каждые полчаса, действуют финские законы. Неудивительно, что тут, среди садов и сосен облюбовали дачи столичные интеллигенты и чиновники и что именно сюда, вплотную к главному городу империи, выдвинуло свои передовые базы подполье.

На вокзале меня встретил молчаливый молодой человек в летнем канотье с синей лентой и галстуком в мелкую голубую полоску — точно такими же, как и у меня, ответил на пароль и предложил доехать до места на извозчике.

— Далеко ехать?

— Километра три.

До назначенной встречи был еще почти час и я решил пройтись и не прогадал. Яблони уже отцвели, но каждая дача утопала в деревьях, кустах и цветах, словно соревнуясь, где сад пышнее. Деревянные строения были на любой вкус — от самых обычных домиков до роскошных вилл в несколько этажей, с флигелями и службами, однако все они неуловимо отличались от привычных мне дач в Сокольниках да и вообще под Москвой. Где-то дома были с претензией на архитектуру, где-то просто год от года пристраивали крылья, мансарды и веранды, превращая цельный дом в нагромождение кубиков. Так и шел сорок минут, разглядывая чудеса финского стиля и гадая, где тут живут Репин, Менделеев или Павлов.

В просветах было видно спокойное море, вода тут почти не соленая, чистая и свежая, волн нет, искупаться бы…

Явка была устроена в двухэтажном доме с широкими белыми наличниками, принадлежавшем местному финскому активисту Уотинену. Впрочем, кем, как не активистом быть в девятнадцать лет?

В холле с плетеных стульев встали и загородили дорогу еще два молодых человека и допустили нас к лестнице на второй этаж только после ритуала с паролем и отзывом.

Провожатый миновал беленую печь-голландку с чугунными дверцами, открыл дверь, и сказал:

— Вот, Георгий Аполлонович, это товарищ Большев.

Навстречу мне с кресла поднялся худощавый темноглазый брюнет со смуглой кожей, в черной рясе с крупным наперсным крестом. Было в нем что-то неуловимо итальянское, эдакий Гарибальди в молодости.

Он двинулся навстречу и, даже не подав руки, вперил в меня загоревшийся взгляд.

Ну, это даже не интересно, я не в гляделки играть ехал, но раз хозяин так хочет — нате, у нас в школе только ленивый не умел смотреть прямо в переносицу строгому завучу так, чтобы нельзя было поймать глаза.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Через полминуты, видя, что его прием не срабатывает, Гапон отвел свои буркалы и очень просто и душевно поздоровался.

— Очень рад вас видеть! — начал он с заметным украинским акцентом и наконец-то пожал мне руку.

— Добрый день! — кивнул я, высвобождая ладонь.

— Как вас по батюшке величать прикажете?

— Мирон Опанасович, — решил я выбиться из образа.

— Так вы теж з хохлив?

— Нет, это конспиративное имя.

— От шкода, люблю з землякамы поговорыты, сам я з пид Полтавы. Ничего, если я курить буду? — перешел он обратно на русский.

— Да пожалуйста, — курили нынче все поголовно, кроме меня. Курящие женщины считались “интересными”, в головах бродили идеи, что курение укрепляет дыхание и помогает бороться с туберкулезом.

Гапон жадно схватил коробочку с папиросами, вытащил одну, зажег спичку, глубоко затянулся и начал рассказывать, едва мы устроились за большим столом, накрытым цветной скатертью.

— Нас только за год стало восемь тысяч членов, а за последние дни люди идут и идут, каждый день по несколько сотен или даже по тысяче, не успеваем записывать! У всех на верхах от недоумения рты раскрылись, а через два-три года все двести тысяч петербургских рабочих будут членами Собрания! Мы разовьем деятельность во всей России, все промышленные центры, все даже отдаленные закоулки будут нами втянуты в “Собрание", мы всю Россию покроем нашей сетью, это будет организация, какой еще свет не видел… у нас будет такая сила, что все должно будет подчиняться рабочему и вообще трудовому люду, и тогда… А сейчас надо идти к царю!

— Может, заняться пока организацией, — перебил я его и попытался ввести разговор в конструктивное русло, — переписать членов, подготовить эмиссаров в провинцию? Мы поможем, изданием, людьми, связями, вот и будет крепкое дело.

— Нет, сейчас каждое сословие предъявляет свои требования, жалуется на свои нужды в петициях к царю, страна переживает серьезный кризис. И рабочие, жизнь которых очень тяжела, желают также изложить свои нужды царю.

— Но их можно изложить и без шествия, — вклинился я в этот поток еще раз. — Вы же понимаете, что власть встанет на дыбы.

— Пусть! События надвигаются и мы пойдем к царю соборно, все двадцать тысяч человек и сколько еще будет примкнувших! Мы заставим его принять наши требования! — горячо возразил Гапон.

— Одной только гвардии в Петербурге и вокруг восемь пехотных и четырнадцать кавалерийских полков, больше тридцати тысяч человек, — попытался я охладить его пыл. — Сейчас разумнее отступить и сохранить организацию, нежели вести ее на погибель.

— С нами пойдут все предместья! Мы заставим нас слушать! — он зажег следующую папиросу от первой и резким жестом выкинул окурок.

Черт, да он просто азартный игрок, он повышает ставки! Ведь проигрыш забастовки означает конец Собранию, все новые члены как записались на подъеме, так и схлынут при поражении, и ему просто ничего не остается, как обострять ситуацию и выдвигать политические требования, чтобы остаться на гребне волны.

— Вы хотите ограничить самодержавие, — я старался противопоставить его проповеди холодный и рассудительный разговор, — а самодержавие не хочет ограничений.

— Да, но это ограничение было бы на благо как для самого царя, так и его народа. Если не будет реформ свыше, то в России вспыхнет революция, борьба будет длиться годами и вызовет страшное кровопролитие. Мы не просим, чтобы все наши желания были немедленно удовлетворены, нам достаточно наиболее существенных.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Но самодержавие будет отбиваться, в город уже стягивают войска, — тут я блефовал, поскольку не знал, так это или нет, но в реале-то войска из других городов вызывали.

— Если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя! — воскликнул священник и продолжил, — Великий момент наступает для нас, не горе, если будут жертвы. Не на полях Маньчжурии, а здесь, на улицах Петербурга, пролитая кровь создаст обновление России.