Читаем без скачивания Клуб маньяков - Руслан Белов

- Не приведет... Он умер.

- Умер? Жалко парня... - представив Фархада мертвым, искренне посочувствовал я. - Не вредный был человек, мягкий. Так бедняга и не успел себе на жену и дом накопить...

- Он уже среди гурий небесных тусуется и дом ему теперь не к чему...

- И то правда. Жаль, что я не мусульманин.

- Это мы тебе быстро устроим, - усмехнулся Харон и, достав нож из ножен, провел подушечкой большого пальца по острию.

Нож был остр, как бритва и у меня в паху все съежилось.

- Расстегивай, давай, ширинку, - сказал бандит, насладившись моей оторопью.

- Да ладно уж... - махнул я рукой. - Перебьюсь как-нибудь без гурий, тем более, что спать с девственницами - это сплошная тоска.

И поспешил перевести разговор на другую тему:

- Ахмед не вернулся?

- Нет, он позвонил... Губернатор теперь все знает. Требует свидетельств, что ты жив...

- На камеру снимать будешь?

- Да, - ответил Харон, профессиональным взглядом оценивая мою фотогеничность.

- Я плохо получаюсь...

- Да, ты прав, видел тебя по захеданскому телевидению. Но это не страшно. Даже наоборот, хорошо. Ну, так с чего начнем?

- Давай с лисенка... - решил я поберечь нос и печень. - Он, что, дрессированный у вас?

- Да, человечиной его кормим. Но не часто, сам понимаешь, не каждый день такая удача, и потому он вечно голодный...

- Ну, валяйте тогда. Только у меня просьба - лица и половых органов не трогайте. Не надо сердить мою жену.

- Я звонил ей недавно... Она о том же просила. Сказала: "Оставьте их для меня".

- Шутишь?

- Как хочешь, - равнодушно пожал плечами Харон, и сделал приглашающий жест плешивому. Тот встал, с превеликой осторожностью достал из брезентового мешка лисенка и подошел ко мне.

Если сказать, что я чувствовал себя не в своей тарелке, значит, ничего не сказать. С давних пор я относился к боли без особого трепета - знал, что терпеть ее можно достаточно долго. И если загнать страх быть искалеченным куда подальше, то боль перестает восприниматься, как нечто ужасное.

Но в данный критический момент полностью распорядится своим страхом, расправиться с ним, я не мог. И он сидел, не раздавленный в самой сердцевине моей смятенной души, сидел, как до смерти напуганный волк. Чтобы не дать ему воспрянуть, не дать завладеть мною до кончиков волос, не дать сожрать до последнего хрящика, я куражился, помимо своей воли куражился. Помимо своей воли, потому что знал, что моя бравада, в конце концов, выйдет мне боком: мучители, если я не буду дергаться и орать благим матом, неминуемо осатанеют и тогда дело, вне всякого сомнения, дойдет до тяжких телесных повреждений. Но я ничего не мог с собой поделать (истерика - есть истерика), и продолжал паясничать.

- Скажи своему поганцу, чтобы с бедрышка начинал меня пробовать, кивнув на правое свое бедро, сказал я плешивому.

Плешивый, естественно, ничего не понял и обернулся к Харону за разъяснениями. Тот перевел мои слова на персидский язык и, нехорошо усмехнувшись, что-то добавил. Видимо, попросил его прислушаться к моей просьбе.

Лисенок цапнул меня алчно, да так, что безнадежно испортил мои рабочие штаны. Вторым укусом он вырвал изрядный кусок мяса размером с небольшое яблоко (плешивый на это противно захихикал), вырвал, уронил на землю, прижал, как кошка, передними ногами к земле и принялся жевать. А я испугался: а вдруг он бешеный? Или носит в себе вирус геморрагической лихорадки? И сжался от страха.

Что только не придет в голову, когда твоим мясом лакомятся дикие звери...

- Больно? - участливо спросил Харон, подходя ко мне с телекамерой в руках.

Я с трудом придал своему лицу задумчивое выражение и, вздохнув, проговорил:

- Больно-то больно, но беспокоит меня совсем другое...

- Что тебя беспокоит? - поинтересовался бандит, снимая крупным планом жующую лису и мою кровоточащую рану.

- Твои... твои деньги меня заботят...

- Мои деньги? - искренне удивился бандит.

- Да... - ответил я, надев на лицо маску сочувствия. Получилось где-то на три с плюсом.

- Издеваешься?

Рана ныла нестерпимо.

- Да нет... Я просто подумал...

- Что ты подумал? - Харон не понимал, треплюсь я, или действительно хочу сказать что-то важное.

- Как ты считаешь, от чего Фархад умер... От змеиного яда упокоился?

- Нет. Я знаю, как выглядят люди убитые укусом кобры.

- От потери крови?

- Нет, крови было немного. Ты к чему клонишь?

Лис хватанул еще.

- Я клоню к тому, - сморщился я от боли, - что он умер от какой-то микроскопической гадости, занесенной в его раны коршуном или этой тварью. Ты не боишься, что я умру от нее же? И вместо долларов ты получишь шиш с маслом? Или, как говорят у вас на Востоке, вместо плова - пустой казан с пригоревшим рисом и тряпкой для мытья?

Харон задумался и, когда лисенок проглотил, наконец, мое мясо, бывшее мое мясо и двинулся за очередным куском, проговорил что-то плешивому. Тот с сожалением схватил своего подопечного за заднюю ногу и бросил, вмиг завизжавшего, в мешок. А главарь бандитов, усмехнувшись, уселся передо мной на корточки и начал смотреть. Мне в глаза, на рану, на струйку крови из нее вытекающую. Посидев так с минуту, вынул из ножен нож и сказал, вновь пробуя его остроту подушечкой большого пальца:

- Ты, ради бога, не думай, что отмазался. Я все равно сломаю тебя. Буду отрезать у тебя по кусочку, пока ты не захочешь умереть.

- Опоздал ты... Я давно хочу умереть... Ты что думаешь, я про жену свою тебе зря рассказывал? Представь себя в ситуации, в которой я совсем недавно пребывал. Представь, что твоя любимая молодая жена, мать твоей ненаглядной дочери - маниакальная убийца? Маниакальная убийца, которая в час "Х" без раздумий и с удовольствием перережет тебе горло? Перережет, если, конечно, никого другого рядом не окажется. Захочешь ты жить в такой ситуации?

- Глупости, за психбольного косишь, - с сожалением рассматривая меня, сказал Харон. - Если бы у меня была такая жена, любимая жена, я бы все сделал, чтобы она не испытывала никаких затруднений в реализации любых своих потребностей. А если бы она хоть раз покусилась на мою жизнь, или бы мне просто показалось, что она может покуситься, я бы убил ее. Не безжалостно, понятное дело, а как Отелло, как ваш Арбенин из лермонтовского "Маскарада", с тоской в глазах перерезал бы горло. Но все это лирика не из нашей с тобой трагедии...

Проговорив все это, Харон молчал минуту. Судя по некоторым движениям его лица, он представлял себя правоверным Арбениным или чеченско-сирийским Отелло.

Размышления его прервал застонавший заклинатель змей. Поморщившись, чеченский Отелло подозвал к себе плешивого. Тот подошел. Харон отдал ему свой нож. Отдав, сказал что-то на персидском. Плешивый кивнул. Харон бросил на меня равнодушный взгляд, взял в руки телекамеру, лежавшую на камине у стены, и принялся ее налаживать.

После того, как камера заработала, плешивый присел передо мной на корточках и начал осторожно помешивать ножом кровь, скопившуюся в ране на бедре.

Я сморщился. Было больно и щекотно. Сразу вспомнилось, как после операции по поводу перитонита хирург ежедневно лазал в мой живот сквозь специально проделанное отверстие. Совал в него длинный зажим с турундой и начинал протирать кишки. Тогда мне тоже было больно и щекотно. И смешно... Смешно смотреть, как двадцатисантиметровый зажим практически полностью исчезает в моем животе.

Вспомнив это, я нервно засмеялся. Мучитель на это недобро усмехнулся и задвигал ножом энергичнее.

Стало очень больно. И я сказал себе, что боль - это приятно, боль - это удовольствие, боль - это свидетельство существования.

Боль, как свидетельство существования, подействовала. Отвлекла внимание от ножа. От раны. Я закрыл глаза и постарался расслабиться. Получилось. Почти получилось. Чтобы получилось полностью, я принялся мысленно рисовать на своем лице маску блаженной удовлетворенности... Камера стрекотала, я "смаковал" боль, впитывал ее каждой своей клеточкой, впитывал, зная, что если чему-то до конца отдаться, то это что-то очень скоро перестает восприниматься как нечто существенное.

Впервые я это понял, разбирая на овощной базе гнилую капусту... В аспирантуре... Увезли аж в Коломну... Вошел в хранилище и был вчистую сражен отвратительнейшим запахом... "Неужели здесь можно находится более секунды?" - отчаялся я. Оказалось, что можно. Через несколько часов запаха не осталось.. Вернее, он был, но пропитал меня насквозь, стал моим и я перестал его различать...

Совсем перестал. Как эту боль. "Я ведь ее совсем не чувствую... красным пламенем пылали в моей голове бессвязные мысли. - Почти не чувствую... Рассказ азербайджанца Вагифа... Ковырялись штык-ножом в запястье... У него ковырялись, у меня ковыряются... У него - русский сержант, у меня этот полуараб, получеченец... Все друг в друге ковыряются... Наверное, так надо... Так наверху задумано".

Нож ткнулся в бедренную кость. И сразу стало очень и очень больно. Мясо это мясо, а когда добираются до кости, до стержня, до твоего стержня, это совсем другое дело... Это неприятно и непривычно.