Читаем без скачивания Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И за то спасибо, — говорю я вслух; Мосьяков косится на меня, добавляю: — Хоть вырвались на воздух!
— Плохо начинаешь год, беглец. Обидели небось?
— Это тебе лучше знать, — отвечаю фамильярностью на фамильярность. — Не я сбежал, а ты.
— Согласен на ничью, — бурчит он. — Сбежали оба.
Мы уже идем по Пушкинской, тут недалеко до управления.
— Причины разные, — говорю. — Но не будем вдаваться.
— Не будем, — соглашается Мосьяков.
Свежий воздух явно ему на пользу.
— Вернемся, может? — делаю последнюю попытку.
Он отвечает мне не сразу, но зато с претензией на глубокомыслие:
— Когда человек заблудился, и знает это, и все же идет, не сворачивает, он не дурак и не безумец. Он прав: нельзя сворачивать, если даже заблудился. Иначе возвратишься туда, откуда пришел.
— Вариант не самый худший, — говорю.
— Нет! — взмахивает он кулаком. — Самый худший! Мы рождены не для того, чтобы возвращаться.
— Эх, жаль, нечем, — усмехаюсь. — А то бы записал.
— А ты запомни, — с подчеркнутой невозмутимостью произносит он.
Может, и правда — запомнить?
Аля, Жанна, Константин Федорович — и вдруг Подгородецкий. Он-то к чему? И как сюда — в этот мысленный ряд — попал?
Если заблудился — не сворачивай. Вот что приходит на ум: так ли уж прост Подгородецкий, как я себе это представляю? Не увлекался ли в юности футболом? Не вздумал ли тряхнуть стариной и показать нам, простачкам, что такое настоящий финт? Отмычек на свете больше, чем замков, но версий-то еще больше. Бывают мастера заметать следы, — вдруг в их команду затесался мастер отводить удары? Логика простая: коль был незнакомец в подъезде, очевидцы найдутся, подтвердят. А первым подтвердить — это козырь крупный; кто с козыря ходит, тот живет богато. Мыслю по-картежному, но мне никак не до преферанса.
С Мосьяковым прощаемся возле дверей управления, пулечку распишем как-нибудь в другой раз и в более подходящее для этого время.
А у нас, в милиции, двери не запираются — ни под вечер, ни под утро, и в дежурной части свет горит всю ночь. Туда-то я и иду.
Мы сидим с Константином Федоровичем на диване, я передаю ему слово в слово то, что рассказал мне Бурлака, а свои соображения держу пока при себе. Константин Федорович запрокидывает голову, дремлет, мне неловко становится, замолкаю, но он сразу же подает голос:
— Ну? Как оцениваешь? Со знаком плюс? Со знаком минус?
— Всякая реабилитация, — говорю, — это плюс.
Глаза у него закрыты, дремлет, а голос насмешливый, свежий:
— Ты мне лекций о гуманизме не читай. Не затем, как понимаю, пришел. У тебя, брат, резкий психологический сдвиг: перемена отношения к интересующему нас лицу. Объяснить? — Дремлет, но объясняет: — Когда объективные данные в какой-то степени давали повод для подозрений, то есть косвенно подтверждали закономерность версии, ты в ней сомневался. Но стоило интересующему нас лицу выступить в роли субъекта, активно подтверждающего твои сомнения, то есть опровергающего версию, как ты в нее поверил. Такое, брат, бывает. Мы иногда больше доверяем подследственному, который молчит, не находит доводов в свое оправдание, чем тому, который защищается по всем правилам искусства. Ты зашел ко мне в четвертом часу ночи потому, что Подгородецкий своим защитительным действием вызвал у тебя подозрение. Будешь отрицать?
— Буду, — говорю. — Мы пока что играем в темную, а в темную я только предполагаю.
— Сути не меняет. Ты лучше скажи: подъезд с одним выходом или сквозной? Сквозной, говоришь? — Дремлет, нежится, запрокинув голову на спинку дивана. — А если сквозной, то не мог ли мистер Икс идти со двора? Транзитом, а?
— Вы забываете, Константин Федорович, про пальто. Главная наша версия: это случилось в квартире.
— Да что ты, бог с тобой! С чего бы я стал забывать? Дома-то по соседству есть? В глубине?
План местности я знаю наизусть, и сама она — в натуре — перед глазами. Теперь я объясняю, а Величко слушает.
— Единственное здание, — говорю, — за домом номер десять, в глубине, — заводское общежитие. Но выход — на соседнюю улицу, через двор не пройдешь. В протоколе осмотра это зафиксировано, Константин Федорович.
Оторвавшись от спинки дивана, выпрямившись, он блаженно потягивается, расправляет плечи.
— И все-таки, Борис Ильич, оценим заявление Подгородецкого со знаком плюс. Если товарищ чист, один — ноль в его пользу. Если юлит — в нашу. Он не учел немаловажного обстоятельства: до сих пор мы вынуждены были, как ты говоришь, играть в темную. Но, предложив себя в свидетели, он сам раскрыл карты. Раскроемся и мы. На законных основаниях. Без всяких опасений, что это его спугнет. Вызывай, допрашивай, но подготовься как следует. Настройся брать высоту с первой же попытки. Ни второй, ни третьей у тебя уже не будет. Упустишь что-то, затаскаешь свидетеля — верный шанс насторожить его, испортить все дело.
— Ну, это ясно, Константин Федорович, — встаю.
И он встает, рассматривает меня:
— Визуально могу подтвердить: ты в полной форме. Но вид все-таки бледноватый.
Машинально провожу ладонью по щеке.
— Как празднество? — спрашивает. — Повеселились? А почему так рано разошлись?
— Еще гуляют. Это я. По-стариковски.
Мне кажется, что Величко недоволен, помрачнел.
— По-стариковски! — досадует. — А нам тогда что говорить?
— Виноват, товарищ полковник! — щелкаю каблуками.
Дежурная часть внизу, наш отдел наверху; прежде чем выйти, приостанавливаюсь у лестницы, гляжу туда — в пролеты: меня домой не тянет. Что мне мой дом, думаю, ничто. Пустота. Были бы в отделе диваны, вздремнул бы до утра, а там и за работу. Дослужусь хотя бы до замнача — будут назначать меня дежурным на праздники. И то веселее.
А ведь стараюсь дослужиться? Мечтаю об этом? Планирую вперед на десять лет?
Это кто-то колет меня чем-то острым. Да ну вас! Больно! А взгляды начальства ловить — это, по-твоему, что? Благовоспитанность, да? Хорошие манеры? Служба? Следить, как
