Читаем без скачивания Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

Выхожу; у подъезда, под водосточной трубой, — серебряное пятно на снегу. Тает? Да ну вас! Больно! Я же не с Жанной стоял на балконе, не с ней.

14

Когда мы сели за новогодний стол и на Кремлевских курантах пробило двенадцать, у меня был такой душевный подъем, какого давно не помню. Компанийку Жанка собрала отличную, женщины — как на подбор, мужчины — тоже ничего, дураков, например, не приметил. Все были не дурни и не дурочки, остроумные ребята, веселые, и, когда садились за стол, сразу определилось вкусовое расслоение. Кто там был чей муж, кто чья жена, а может, были и безмужние — этого я не разобрал, да и Жанка, по-моему, путалась в классификации приглашенных. Была минутная заминка, а затем вкусовые сепараторы рассортировали всех попарно. Линка села с блондином из артиллерийской академии, я — с Жанкой. Кручинин был белой вороной в этом кругу, сортировка на него не распространялась. Он сел с кем попало, куда попало, и вскоре я потерял его из виду.

Был включен телевизор, но что там происходило на голубом экране, никто, в общем, не видел, и что там говорилось или пелось, никто не слыхал. Свои были певцы у нас и свои юмористы. А я был слишком великодушно настроен, для того чтобы забивать молодую талантливую поросль. Я беседовал с Жанкой.

Сперва мы поговорили о моей работе, потом о ее работе, я отчитался по поводу старушки и получил благодарность вместе с новым заданием, чокнулись за наше счастливое позапрошлогоднее лето, а я признался: «Недавно мне пришло в голову, что счастья-то все-таки не было». — «Ну почему, — сказала она, — было». — «Полынь, — сказал я. — Горький привкус». — «Ну что ты хочешь, — слегка повела она плечом. — Бесправная любовь. С оглядкой. Со всякими страхами и ужасами. А помнишь ту бухточку, которую ты открыл? Нет, это такая прелесть! Такая тишина, лазурь, душевное равновесие, слияние с природой. Но мы почему-то боялись! Чего? Кого?» — «Это ты боялась, — сказал я. — Не клевещи на меня. Я тебе говорю без рисовки, ты знаешь: перед тобой не рисуюсь и в жизни своей никогда ничего не боялся». — «Не может этого быть. Ты боялся моего папы». — «Я боялся папы?» — «Не возмущайся, пожалуйста, я знаю тебя как никто. Сегодня папы нет, и ты совсем другой человек». — «А в бухточке папа был? Кого же мне было бояться?» — «Тебе было совестно, ты очень порядочный человек, Дима, ты самый порядочный изо всех, кого я знаю». — «А ты глупенькая идеалистка, не ставь меня в неловкое положение, положи лучше рыбки».

Она привстала, перегнулась через стол, и я увидел ее грудь в глубоком вырезе платья.

«У нас с тобой был стопроцентный секс», — сказал я, когда она села. Рядом шумели, болтали о своем, — мы были одни с ней за столом. «Ты хочешь оправдаться перед судьбой?» — спросила она сочувственно. «Надо смотреть правде в глаза», — сказал я. «А перед ложью их опускать?» — «Выпьем, — предложил я, — за то, что было». — «То, что было, — подняла она рюмку, — того не будет».

Я и сам знал, что не будет, потому что такое неповторимо, а если попробовать повторить — станет еще горше, но именно с этой минуты пришел конец моему душевному подъему. «На кого бы ты посоветовала обратить внимание?» — спросил я, оглядывая женщин за столом. «Всех интереснее Лина» — таков был ответ. «Всех интереснее ты, — сказал я. — Но что из этого?» — «Глупенький идеалист! — усмехнулась она. — Ты ставишь меня в неловкое положение». — «Теперь мне понятно, что нас разделяет, — сказал я. — Мы оба идеалисты. А это, оказывается, несовместимо». — «Несовместимо не то, — опять усмехнулась она. — А то, что мы оба стали реалистами».

Я все-таки приметил одну особу за столом, выделил ее из всех остальных и, когда начались танцы, совсем уж собрался было подойти к ней, но вдруг почувствовал, что не могу. Мне все это было до лампочки, до феньки, до черта лысого, до бог его знает чего. Ах вы, кретины, подумал я, дурачитесь, а на меня вам наплевать. Я сел в сторонке и стал фантазировать, — это всегда остужает меня. Я стал представлять себе, как покоряю всех здешних красавиц подряд, а красавчиков колошмачу, чтобы им неповадно было становиться мне поперек дороги.

Разделавшись с ними, я, однако, ничуть не остыл.

Да, поговорили: о моей работе, о ее работе, о старушках и старичках, о счастливой бухточке и грозном папе, о несовместимости и реализме. Мы реалисты. Правильно. Но если реалисты, то почему же она не сказала ничего о Кручинине? Это главное, подумал я, а она ничего не сказала. Почему? Она должна была сказать, подумал я, обязана. С кем же еще говорить об этом, как не со мной? А она ничего не сказала. О главном. А я не спросил. Но я никогда не унижусь до такой степени, чтобы спрашивать об этом у нее. Она обязана была сказать сама. Но не сказала. Ну и черт с ней, подумал я. Кипятиться — мне ли?

«Мне ли выдавать за главное медный грош? — подумал я. — Кто с кем чокается, танцует, любезничает, крутит любовь — это все медяки. Позади — условный календарный рубеж, за которым новая жизнь. Планы, чертежи, кирпичи, стены, крыши. Человечество. История. А я бренчу в кармане медяками. Я ведь охоч до людей — за что назвал их кретинами? Стрелки часов движутся, время идет — на что его трачу? Мог бы потолковать с кем-нибудь, влезть кому-нибудь в душу, напасть на золотую жилу. Что со мной? Почему я сижу и бренчу медяками? Где мои червонцы?»

Отсюда, с этого наблюдательного пункта, мне видно было, как выбегала Жанна к соседям в накинутом на плечи жакете, и как вернулась, и как болтала с кем-то по телефону, и, кажется, Кручинин был в той комнате, а потом явился краснолицый Лешка и бросился ко мне обниматься.

Он был на взводе, да и я хлебнул малость, — мы с ним обнялись, пожелали успехов друг другу, а потом ему понадобился Кручинин, и чуть не весь контингент был брошен на поиски. Где Кручинин? Нет Кручинина! Да как же нет, когда есть: на балконе, с Жанной. Это они там прохлаждались.

Я пошел к столу, налил себе и выпил. Нужно было только держаться достойно и уйти без шума. Если не