Читаем без скачивания Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наживка моя не сработала: не важно даже, что сказал свидетель, а важно, как он это сказал. Когда продумано загодя — так не говорят.
Играем в открытую — темнить нельзя. А вдруг придется еще повозиться с этим Геннадием — подберу ли к нему ключик, начавши с уловок?
— Гражданин, которого вы встретили в подъезде, — говорю, — скончался от ран.
— Убийство? — произносит Подгородецкий срывающимся шепотом и не то что хватается за голову, а, скорее, приглаживает волосы.
Это, видимо, непроизвольный жест, реакция на неожиданность. Скрытую камеру можно зачехлить и взяться за авторучку.
— Мы, — отвечаю, — квалифицируем немного иначе, но суть, конечно, остается.
Подгородецкий достает носовой платок и вытирает лоб.
— Нет, товарищ Кручинин, тут что-то не так! — трясет головой. — Пьяный он был, не травмированный, заблудил с пьяных глаз, не в тот подъезд сунулся, который нужен.
— А на каком этаже его встретили? — спрашиваю.
— Внизу, — тычет пальцем в пол.
Будем считать, что скрытая камера зачехлена, но Фемида, богиня из смежного министерства, меня простит: еще одну наживку пускаю в ход, последнюю, пожалуй.
— Да что ж мы на пальцах, Геннадий Васильевич… Бумага есть, нагляднее хотелось бы. Попробуйте. Изобразите.
А ему и пробовать нечего — раз, и готово: план нижней лестничной площадки. Двери одни, двери другие, стрелками — кто куда шел, крестиками — кто где находился при встрече. Это не экспромт. Это отрепетировано. Но если знал, зачем вызывают, мог же подготовиться — что тут странного?
Мог-то, конечно, мог, и все-таки…
Подъезд сквозной, — опять возвращаюсь к этому. Спускался сверху, с лестницы? Или шел со двора? И Константина Федоровича это интересовало.
Подгородецкий утверждать не берется, но кажется ему, что со двора. Вот черный ход, а вот — парадный. На полпути между ними и встретились. Потом незнакомец пошел своей дорогой — на улицу, а Геннадии — своей.
— Винного запаха не учуяли? — спрашиваю.
— Да нет, — смущается Подгородецкий. — Я и сам-то был того… слегка.
В некотором роде — сюрприз! А если не слегка? Не примерещилось ли кое-что под хмельком?
— Сколько же вы, Геннадий Васильевич, дернули? — спрашиваю.
Между прочим, кто его тянул за язык? Будь он замешан в пьяной драке, какой резон ему признаваться?
— Двести грамм, лечебная норма против насморка, — отвечает Подгородецкий, оправившись от смущения. — Супруга моя, Тамара Михайловна, может подтвердить.
— Госконтроль?
— Не говорите! Сам заскочишь левым рейсом — сразу погром, а с ней — разрешено. Дети до шестнадцати. За ручку. У меня была эпопея в Ярославле: спутался с забулдыгами. Боится.
Об этом рассказывал Бурлака — со слов Мосьякова, но я на всякий случай проверяю. Сходится — та же мотивировка переезда. Разворачиваюсь в обратном направлении: где и когда выпил те двести граммов? Разворот достаточно плавный, без резких толчков — как бы в продолжение безалаберной беседы, но все-таки, думаю, должно бы это надоумить свидетеля: неспроста разворот.
Однако же не видно, чтобы надоумило, — пускается в пространственные объяснения:
— Прихожу с работы: полчаса седьмого, супруга утюг включила, Эдик отсутствует. А надо сказать, мы не бездетные, растет подрастающая смена, с которой, конечно, хлопот не оберешься. Нам, чистосердечно говоря, подвезло: есть Эдику с кем время проводить. Это парнишка из нашего подъезда, с того же года, что Эдик. Мы эту тесную дружбу приветствуем: ребенок выдержанный, семейство честное, преданное, бабка на заслуженном отдыхе, а мамаша — передовик производства, Вера Петровна Коренева…
Слыхал. Тоже от Бурлаки. Невидимый хронометражист стоит у меня за спиной, но я ему заговорщически подмигиваю: пускай, мол! Нынче такая уж у нас тактика: плывем по течению. Не перебиваю.
— Зайдя в дом, — продолжает Подгородецкий, — пришла мне идея культурно развлечься. Мы Эдика на произвол не бросаем, а тут как раз благоприятное стечение: направился к Вере смотреть телевизор…
— У вас телевизора нет? — спрашиваю.
— У нас телевизора нет, — отвечает походя, торопится досказать: — Брось ты утюг, обращаюсь, сходим-ка лучше в кино. На какой? На семичасовый. Времени много: полчаса седьмого. Ладно, соглашается, сходим, а за сорочки неглаженые чтобы ты меня не пилил. Не буду. Кино «Ударник» — от нас десять минут, но когда подходим — все билеты проданы, а на двадцать сорок пять — нам уже, благодаря ребенку, недоступно. Пошли, прогулялись, я в «Продтовары» заскочил, взял маленькую, а уже — полчаса восьмого, «Янтарь», который на самообслуживании, до восьми. Неохота с ужином заводиться, покушаем, говорю, в «Янтаре». Я выпил двести, супруга пятьдесят, и где-то без четверти выходим, столы уже убирали…
Рассказывает он слишком бойко, увлекаясь подробностями, как школьник, раз в жизни вызубривший урок и жаждущий выложить все, что знает. Я мельком взглядываю на него, а он, мне кажется, начеку: старается притормозить. До чего же двойственное впечатление, — у меня это редко бывает. Безотносительно ко всему прочему, он парень продувной, — тут уж сомнений нет.
Спрашиваю:
— Тамара Михайловна, следовательно, тоже видела того гражданина?
— Немного не так, товарищ Кручинин, — в голосе Подгородецкого проскальзывают едва уловимые торжествующие нотки. — Из «Янтаря» — домой, да, но по дороге встречаем Веру Петровну, которую я вам выше охарактеризовал. Супруга тогда предлагает: давай зайдем к Вере, ребенка заберем, а то уж поздно. Давай, говорю; заодно с телевизором ознакомлюсь, он у Веры пятиканальный, вторую программу не принимает, просила меня исправить это положение. Супруга, значит, с Верой к ней пошли, а я — в «гастроном», пива взял — пару, и с пивом этим — к Вере. Вера — на первом этаже; когда в дверь звонил, этот, выпивший, и попался навстречу. Я еще время засек: ровно восемь было на моих часах.
— Как чувствовали, что будет у нас разговор!
Подгородецкий когда улыбается — глаз у него вовсе не видно.
— Как чувствовал! А чистосердечно говоря, засек, потому, что заспорили мы с супругой. Пара пива, говорит, а в хвосте простоишь полчаса.
Да, версия, кажется, лопнула, и мне от этого не легче — напротив! — и все же испытываю особого свойства облегченность: приятно обманываться в своих подозрениях. Парень продувной и — вполне вероятно — дебошир, когда хлебнет лишнего, но к этому делу
