Читаем без скачивания Сфера времени - Алёна Ершова

дома даже за город не выезжала, предпочитая отдыху на природе диван с книжкой? Отчаяние накатило резко, без предупреждения, мощной волной смыв дамбу наносного спокойствия. Руки предательски задрожали. «Надо представить, что я в экспериментальном модуле, — произнесла, словно мантру, медленно выталкивая воздух из легких. — Пока меня не вытащили отсюда, нужно постараться вспомнить максимум из своих знаний и попытаться преобразовать их в умения. Надо изучить быт, понять менталитет, разузнать больше про верования, подтянуть разговорный язык».

Немного успокоившись и загнав панику в дальний угол сознания, женщина заставила себя подняться. Активность — вот лучшее средство от страхов, сомнений, хандры и неуверенности в завтрашнем дне. Сейчас главное ставить крохотные задачи и радоваться их выполнению. Программа на остаток дня: поесть, расспросить ребёнка, выспаться и решить, как быть дальше.

Пункт первый сразу же вызвал сложности. Фрося перерыла весь дом от земляного пола до закопчённого потолка, но ни вилок, ни тарелок не нашла. И если отсутствие приборов можно было объяснить коротким «не изобрели», то как есть без тарелок, вообще не ясно. Зато обнаружились две довольно сносные, хоть и слегка припорошенные плесенью ложки, и множество горшочков с непонятным содержимым. Глубоко вздохнув, Фрося вышла из дома. Во дворе около маленькой уличной печи горел костёр, поверх которого на небольшой треноге стоял котелок. Аппетитно пахло кашей с грибами. Женщина присела около костерка и сунула ложки в огонь. Покрутила со всех сторон, чтобы обгорели равномерно, и пошла к ведру сполоснуть. Вернулась и протянула одну ложку девочке, та кивнула и поблагодарила.

— Матушка Яга, здесь есть будем или в доме? — прострекотала девчушка. Фрося мысленно перевела сказанное, медленно подбирая каждое слово, ответила:

— Во дворе давай. В доме темно и сыро. И ты, Ретка, медленнее говори, я к речи вашей не привыкла ещё.

Девочка округлила глаза и кивнула.

Сварившуюся кашу ели прямо из котелка. Тяжелая, чуть присоленная еда, без масла и специй, камнем упала в желудок. Фрося, когда утолила первый голод, смогла распознать крупу: это был овес, но не привычный с детства в пропаренных хлопьях, а самый что ни на есть, настоящий, лишь слегка раздробленный. Поэтому и варилась каша в разы дольше. Грибы были исследовательнице и вовсе не знакомы. Встал закономерный вопрос: как спросить об очевидных вещах, да так, чтоб самой не породить лишних вопросов. Вспомнив, что девочка принимает её за Ягу, а этот фольклорный элемент отвечает за инициацию детей, решила заняться своими прямыми обязанностями — инициировать. А точнее, выяснять остаточные знания.

Ефросинья улыбнулась, сформулировала фразу и с интонацией, которой она опрашивает студентов на семинарах, поинтересовалась:

— А скажи мне, Ретка, как зовется этот гриб, что ты в кашу положила?

— Белый. Его лучше всего сушить, а после зимой залить водой да сварить на раз, потом уже и в кашу или похлебку добавить.

— Хорошо. Молодец. А когда собирают этот гриб?

— Скоро. Седмицы через две — три пойдет уже.

Девочка оказалась на диво разговорчивая. Она рассказала всё про грибы, ягоды. Где их собирать и как готовить. Поведала про все каши и похлебки, о которых знала. Больше всего Фросю удивила каша из берёзы. А именно, из слоя флоэмы, что находился сразу за берестой. Её размачивали, потом уваривали и ели, сдобрив рыбьей стружкой. Если же рыбы не было, то просто с солью.

— Ещё можно корень камыша запечь, вкусно будет, или посушить да в муку столочь, лепешки сладкие выходят, мёда не надо, — зевая, поведала девочка.

Фросю и саму уже клонило в сон.

— Пойдем спать, — предложила она, вставая. Ретка охотно согласилась.

В доме, выкинув мешок, набитый сопревшей соломой и перетряхнув все шкуры, наконец, легли. Спать посреди леса, в избушке без двери, под стрекот кузнечиков и кваканье лягушек, было непривычно и страшно, но усталость и переживания прошлых дней взяли своё. Женщина заснула.

Проснулась Ефросинья еще до рассвета. Над ухом мерзко пищал комар. Отмахнувшись от надоедливого насекомого и подавив желание завизжать когда то запуталась в волосах, она аккуратно поднялась с постели и прикрыла свою подопечную шкурой. Утренняя прохлада была женщине не страшна. Термокостюм прекрасно держал тепло, а вот ребёнка студить было неправильно.

Во дворе присела на стоящую напротив избушки, грубо вырубленную лавку. Вдохнула холодный воздух.

Зарождался новый день. Небо, ещё по-ночному тёмное, медленно выцветало. Звуки, коими мгновенье назад был переполнен ночной лес, замолчали, замерли, затаились. Предрассветная тишина умылась туманом. Огладила каждую травинку, оставив росистые слезы. Казалось, ничто более не в силах нарушить немоту леса: вязкую, терпкую, прохладную. Мир не двигался, словно раздумывая, а стоит ли вообще оживать? Есть ли смысл в ежедневном воскрешении? Решился. Шагнул навстречу неизвестности и рассыпался на миллиарды звуков, запахов, красок. Зашелестела трава, запели птицы, ветер поднял пылинку и понес её в свою кладовую.

Ефросинья безучастно сидела на небольшой лавочке, во дворе странного дома, голова её была опущена, глаза раскраснелись от слёз.

Три дня она металась по лесу. Три дня пыталась сорвать этот ненавистный браслет. Три дня изнывала от жажды и голода. И три дня надеялась на возвращение домой. Её освобождение и окончательный приговор пришли неожиданно.

Что же такое должно было случиться, чтобы её до сих пор искать не начали? Или все же ищут? Нет, тогда бы на комбинезоне заработал специальный сигнальный маячок. У него радиус действия сто километров. Если бы кто-то прибыл, то сейчас же на плече начал мигать красный индикатор. Дополнительная гарантия безопасности, не связанная со сферой. Но раз молчит, значит, и нет никого.

И в доме никто давно не живет.

Холодным вихрем налетело отчаяние, разметало остатки самообладания. А что, если помощь вообще не придёт, потому что из-за потери туриста программу прикрыли, а случившееся засекретили? Как это переживут отец, Елисей, Марго?… А Иван? Горло сдавил спазм. Воспоминание их последней встречи мелькало в памяти яркими кадрами. Пройдет какая-то пара лет, и оно сотрётся, оставляя лишь ноющую боль утраты. Ведь она собиралась перед уходом сказать какие-то тёплые, ни чего по большому счету, не значащие слова. Готовила их, перекатывала на языке… и не решилась. Постеснялась, побоялась… Чего, спрашивается? Слезы горячими ручейками катились по щекам. Как мы, люди, любим мыслить категориями «потом», «завтра», страшась или не желая жить «сегодня» или «сейчас». Что мешало позвонить отцу перед отъездом, лишний раз потрепать по крашеной шевелюре сына, обнять на прощанье дорогого сердцу человека? А теперь уже поздно… Хотелось лечь на лавку и умереть от безысходности и жалости к себе. Лучше уж так, чем существовать в тринадцатом веке без нормальной