Читаем без скачивания Бери и помни - Татьяна Булатова

Римка едва успела перелезть через подоконник обратно в комнату, как ее тут же вырвало, потом еще раз. Обессилев, Селеверова прилегла на кровать, проклиная темперамент супруга и собственную податливость.

– Послушайте! – донеслось до нее из-за занавески.

Римка с трудом открыла глаза.

– Это я… Дуся, – шипел часовой в шляпе. – Давайте я с вашими девочками погуляю… А вы отдохните… Можно?

Селеверовой было все равно. Она, между прочим, вообще хотела умереть. Раз и навсегда, из-за несбыточности мечты. Римка хотела отдельную квартиру, другой город, детдомовское детство, чтобы никаких родственников рядом, одного ребенка, можно Элону, и хватит. А получила комнату в родном бараке, пьянчужку-мать по соседству, строгого мужа, орущих двойняшек, беременность и аборт в перспективе.

Селеверова дотащилась до окна, откинула занавеску, оперлась руками о подоконник и хрипло проговорила:

– Слушай, тетка. Как там тебя?

– Дуся… – подсказала Ваховская.

– Дуся, – повторила Римка. – Если ты в няньки набиваешься – денег у меня нет. Платить нечем. Чего ты хочешь-то?

– Ничего, – призналась Дуся. – Помочь хотела. Уж больно девочки ваши славные. И вы… – Ваховская извинительно улыбнулась. – Ма-а-аленькая такая, худенькая. Жалко вот как-то… Простите…

– Ну-у-у?..

– Я могу гулять с ними, а вы делайте свои дела. Бесплатно. Просто.

– Тебе-то это зачем? – не веря своим ушам, поинтересовалась Селеверова.

– Вы не думайте ничего. Я одна просто живу. Иногда так хочется, чтоб вот рядом кто-то. А если сомневаетесь, так меня на заводе знают. Спросите: Евдокия Петровна Ваховская. Седьмой цех. Ленинградская, пять, квартира восемь. Помочь просто…

– Денег нет, – тупо повторила Римка и с ненавистью посмотрела на волонтершу из итээровского дома.

– Не надо… – радостно замотала головой Дуся.

Селеверова прикрыла глаза и встала на коленки около подоконника в надежде, что тошнить будет не так сильно.

– Как хочешь, – ответила она Ваховской. – Мне все равно. Хочешь – гуляй, хочешь – стой. Обоссутся – пеленки в кармане коляски. Кормить часа через два. Будут орать – соску в рот. Вода – за пеленкой.

– Понятно, – воодушевилась Дуся и расплылась в глуповатой улыбке, обнажив розовые десны. Выглядело некрасиво.

Римку замутило еще сильнее, и она отползла к кровати.

Ваховская метнулась к окну, в порыве откинула занавеску и обнаружила Селеверову лежащей на кровати. Ее снова рвало.

– Извините, – пробасила Дуся и вернулась на свой боевой пост.

Для первого раза новоиспеченная нянька уйти со двора не решилась и замерла около красной опочивальни двойняшек. Давно Дуся не чувствовала себя такой счастливой. У нее было все: летний домик, собственные огурцы и две чужие девочки со звучными именами Элона и Анжелика. Глупо улыбаясь, Ваховская смотрела поверх коляски и видела себя в окружении двух живых кукол с капроновыми бантами на голове. Куклы нежно щебетали, хлопали длинными ресницами и тянули к ней ручки. «Как легко сбываются мечты!» – подумала Дуся и закрыла глаза, дабы подсмотренное видение не пропало. К сожалению, досмотреть до конца идиллическую сцену Ваховской не удалось: одна из девочек проснулась и закряхтела.

Дуся нагнулась над коляской, откинула марлю и обнаружила одну из двойняшек в полной боевой готовности к реву.

– Ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч, – запричитала Ваховская и что было силы затрясла коляску.

Девочка вскинула глаза на источник звука и наткнулась взглядом на незнакомое лицо, старательно улыбавшееся ей. По тому, как скривилась детская мордашка, Дуся поняла, что сейчас раздастся трубный рев, от которого придет в движение все живое, а не только посапывавшая рядом сестренка.

– Не плачь, не плачь, не плачь, не плачь! – зачастила Ваховская и вытащила девочку из коляски. – Ой лю-ли, лю-ли, лю-ли… – пела Дуся как умела. – При-ле-те-ли жу-рав-ли… При-ле-тели пти-и-ич-ки… Птич-ки-невели-и-и-ички…

Кроха таращила на незнакомую тетку глаза, но не ревела: просто поджала губки. Обнадеженная детским молчанием, Дуся перешла на «ля-ля» и затрясла младенца изо всех сил. Эффект наступил практически мгновенно: девочка сомкнула ресницы и благополучно уснула.

– Спи, котеночек, усни… Угомон тебя возьми… Маму, папу, бабушку… И большую ладушку… – выла Ваховская, не давая себе отчета в том, кто же эта «большая ладушка». Да это и неважно. Дусе нравилось ее творчество: слова складывались сами собой в песни общечеловеческого содержания, доступные ребенку любой национальности любой страны мира. Если бы Ваховская запела то же самое на немецком или французском языке, младенец отрубился бы с той же скоростью, потому что главное в песне были не слова, а завораживающий ритм ритуального танца, который исполняет женщина любого племени вокруг того, что обычно называется колыбелькой.

Дуся в силу отсутствия опыта никак не могла догадаться, что девочку вполне можно вернуть на место. Поэтому, прижимая впервые убаюканное ею дитя к груди, Ваховская расхаживала вдоль барака, как цапля по болоту, всякий раз поднимая высоко ноги для того, чтобы перешагнуть через лопухи.

Именно за этим занятием и застала ее пьянчужка Некрасова, мать Римки, а также еще трех особей мужского пола. Шла мамаша по направлению к бараку, удерживая курс благодаря внутреннему навигатору, подобному тому, который указывает стае перелетных птиц дорогу на юг. Похоже, у вдовы пролетария Некрасова навигатор включался автоматически и переставал работать только в момент, когда цель можно было считать достигнутой. Относительно, конечно. Степень относительности могла варьироваться в диапазоне от точного попадания в комнату до временного забытья в коридоре или в дворовых лопухах.

Если пьяницу обнаруживали соседи, то звали Римку, не тратя время на разговоры, а просто произнося одно слово: «Иди». И Селеверова шла, хотя миллион раз обещала себе оставить «подыхать эту сволочь там, где лежит». Какая-то неведомая сила толкала Римку в худую спину, и она снова и снова тащила дурно пахшую бормотухой и мочой мать домой, укладывала на знаменитый настил и даже укрывала чем придется.

Правда, если неподалеку оказывался ее муж Олег, Римка запиралась в комнате и смотрела в одну точку, не реагируя на материнские вопли:

– Ри-и-имка, твою ма-а-ать! Креста на тебе не-е-ет… Я чо, просто так тебя выродила?..

Селеверов, тяжело ступая, выходил из комнаты и шел на голос тещи, матерившейся и скулившей одновременно. И как бы ни была пьяна Римкина мать, увидев зятя, она замолкала и закрывала лицо руками. Олега она боялась.

Зять брал тещу за что придется, волоком тащил в комнату и молча бросал прямо у порога. Все, что мог, он уже сказал, когда увидел ее под окнами роддома в обнимку с очередным Римкиным «отчимом».

– Увижу рядом – убью, – пообещал он теще и строго посмотрел на ее собутыльника.

Мужик было решил вступиться за возлюбленную, но очень быстро отказался от этой своей затеи, почувствовав на своей шее металлические пальцы Олега Селеверова.

Римка наблюдала за ними сверху и молча плакала. Немногословный Олег жестом показал жене, что готов свернуть шею ее гостям. Римка испуганно затрясла головой. Обошлось без жертв. И ножки тоже не обмывали. «Не хер делать, мразь эту приваживать», – сообщил жене Олег и испортил очередной праздник. Барак вздохнул, одна половина – с облегчением, другая – с грустью: ни тебе выпить, ни закусить, ни покуражиться. И первое, и второе, и третье стало опасным: Селеверов мог убить. Он не сидел в тюрьме, не был замечен в драках, не пил с кем попало. В нем на первый взгляд не было ничего особенного. Но тем не менее было что-то, не определяемое человеческим разумом, но воспринимаемое животным нутром. Что-то, что заставляло Римку клониться к его обыкновенному, в сущности, плечу, а мелкое хулиганье – спешно ретироваться. У него не было ни товарищей, ни родных. Зато была семья: три девки – Римка, Анжелка и Лёка. Имя Элона Селеверову категорически не нравилось, и он заменил его на более понятное и привычное слуху. Жена протестовала, а Олег, сжимая ее в объятиях, говорил всегда одно и то же: «Потерпи, Муся. Всё будет…» И Римка терпела: и Лёку, и Мусю, и мужнину строгость, потому что чувствовала – так и будет. Все-все…

Это «все-все» снилось ей ночами, а днем бултыхалось в животе, заставляя мириться с временными неудобствами. В частности, с матерью, несколько подзадержавшейся в Римкиной жизни.

Дуся, не осведомленная в вопросах районной генеалогии, смотрела на приближавшуюся к ней женщину с неподдельным интересом. Мадам Некрасова отвечала взаимностью. Невзирая на опьянение, она смогла соотнести несколько факторов: коляска для близнецов, чужая тетка с младенцем на руках, Ленинградская, девять. Этого было достаточно для того, чтобы всколыхнулись родственные чувства, и она заголосила:

– А ну-у-у, положь ребенка вза-а-а-ад!