Читаем без скачивания Персидские юмористические и сатирические рассказы - Голамхосейн Саэди

Внешнее благополучие и одновременно боязнь душевной пустоты постоянно присутствуют в жизни пришедших на вечер друзей. Стремясь заглушить свою тревогу, снять внутреннее напряжение и неудовлетворённость, они пьют коктейли или виски, курят терьяк, веселятся, злословят, танцуют под звуки модной музыки, звучащей из агрегатов новейшей музыкальной техники, хвастают пошлыми заграничными сувенирами, пересказывают неприличные случаи жизни, не прочь позабавиться адюльтером. Но за воспоминаниями юности и за светским философствованием, хвастовством, жалобами вырисовывается одна тревожная для всех мысль: как жить дальше, как примирить свою бесцельную личную судьбу с судьбой всей страны?

Эволюция с ними произошла чудовищная. Как прямо подчёркивает Тонкабони во втором примечании к рассказу, для каждого из них в юности «Жан-Кристоф» Р. Роллана был «священной книгой». А теперь, как говорит один из героев, «идеалы разменяны на вещи». Упоминание о «Жане-Кристофе» звучит как печальное воспоминание, как эпитафия погибшим мечтам мелкобуржуазной интеллигенции. Тонкабони как бы подчёркивает одну характерную черту всех героев — их политическую инфантильность, отсутствие какого-либо, даже отдалённого, намёка, выражающего их сознательное отношение к социальным и политическим проблемам времени.

Феридун Тонкабони разоблачает скрытые недуги обуржуазившегося общества. Он замечает следы этих недугов в бюрократах, предпринимателях, технократах и чиновниках — буржуазии в первом поколении, еще помнящей свою нищую юность и свои мечты.

Славную когорту юмористов и сатириков пополняют и замечательный новеллист и драматург Голамхосейн Саэди (1934—1985), и Аббас Пахлаван (1935), умело соединившие в своих творческих палитрах комическое и трагическое.

Многие иранские писатели часто прибегают к юмору, насмешке, сатирическим иносказаниям, пользуясь всем многообразием жанровых форм и изобразительных средств. Этому способствует и многовековая персидская литературная традиция.

Представив в настоящем сборнике сатирические и юмористические рассказы современных персидских прозаиков, мы хотели дать читателю возможность познакомиться более широко с одним из наиболее характерных направлений в иранской литературе XX века.

Джехангир Дорри

Мохаммад АЛИ ДЖАМАЛЬ-ЗАДЕ

Альтруист

Помню, как в начале первой мировой войны 1914 года мы, группа иранской молодёжи, собравшись вместе, обдумывали планы освобождения своей родины.

У нас нет оружия и армии, способной нанести поражение врагу,— сказал один из друзей. — На помощь аллаха нам также трудно рассчитывать. Единственное, что нам остаётся,— это так рассмешить врагов, чтобы они лопнули со смеху.

Наш друг не знал, что смешить — не такое уж лёгкое дело. Да и как может смешить человек, если на самом деле ему хочется плакать? За всю свою жизнь я не могу вспомнить ни одной забавной истории, и, быть может, самое смешное в моей жизни— это факт моего рождения, смысл которого до сих пор мне не понятен. Видимо, сама природа решила подшутить надо мной и моими близкими.

Но недавно от одного из своих друзей я услышал не лишённую остроумия историю, которую считаю возможным пересказать.

— Как тебе известно,— начал свой рассказ мой приятель,— когда я был ребёнком, мой отец отвёз меня в Берлин и оставил в одной семье, где я живу и поныне. Глава семьи — университетский профессор такой-то.

— Кто же не знает профессора,— перебил я. — Ни один боксёр, футболист или киноактёр в мире не может конкурировать с его популярностью. Он преподаёт двенадцать предметов на четырёх крупнейших факультетах. Он может заменить пятнадцать академиков и восемь институтов. Им опубликовано свыше восьмидесяти девяти книг, а неопубликованных работ ещё в два или три раза больше. Учёные со всех концов света съезжаются в Берлин на его лекции. Он знает двенадцать живых языков и в два раза больше — мёртвых. Его открытия в области экономики и общественных наук произвели переворот в науке. Я не раз имел счастье присутствовать на его лекциях и, хотя не совсем понимал его умные речи, по крайней мере слышал его голос. В общем, это настоящий кладезь премудрости…

— Это, конечно, бескрайний океан знаний,— продолжал мой товарищ,— но что поистине достойно удивления, так это его доброта и человеколюбие, кои не имеют предела. Он начисто лишён каких-либо расовых, религиозных или национальных предрассудков и не обращает никакого внимания на цвет кожи, размеры черепа и тому подобное. Его можно сравнить с благодатным источником, дающим живительную влагу всем и вся, и с солнцем, светящим для всех без разбора.

— О да, мой друг,— воскликнул я,— как тут не вспомнить слова Саади: «Никто и ничто не в силах воздать ему хвалу!» Нам с тобой не дано понять всех его достоинств и знаний: «О муха, тебе ли в полете с Симургом[1] сравниться». Поэтому, ближе к делу, поведай мне историю, которую собирался рассказать.

Закурив папиросу, он продолжил свой рассказ:

— Несколько лет тому назад профессора вдруг осенила идея отправиться в путешествие по малоизведанным районам земли, чтобы изучить растительный и животный мир этих мест, познакомиться с нравами и бытом их жителей. Самые разнообразные научные учреждения с готовностью откликнулись на это предложение и подготовили все необходимое для путешествия.

Поскольку профессор был одинок, а за годы нашей совместной жизни он очень привязался ко мне, то, испросив разрешение у моего отца, взял меня с собой в качестве помощника.

После трёх с половиной месяцев морского путешествия мы достигли Океании. Здесь море напоминает Млечный Путь, только вместо звёзд сотни и тысячи островов самых разнообразных форм. Они, подобно причудливым рыбьим головам, торчат из-под воды, как бы наблюдая за движением кораблей и человеческой жизнью на земле.

Но однажды в полночь нас настигла сильнейшая буря, наш корабль разнесло в щепки, и все мы оказались в бушующем море. В этом страшном аду, в полном мраке среди воя ветра и рёва волн, аллах услышал мои молитвы, мне удалось ухватиться за какое-то бревно, и я крепко вцепился в него. После многих часов борьбы с разбушевавшейся стихией, когда шторм наконец утих, стало светлей, и тут я увидел почти рядом с собой профессора и ещё одного пассажира с погибшего корабля — китайского путешественника, которые спаслись так же, как и я, ухватившись за бревно, оказавшееся мачтой. Профессор, облачённый в цветистую пижаму, с фотоаппаратом через плечо, одной рукой держался за спасительную мачту, другой же прижимал к груди три тома своих рукописей. Завидя меня, он очень обрадовался и отрывисто произнёс:

— Какое ужасное несчастье!

Затем, оглядевшись по сторонам и увидев разделившего нашу судьбу китайца, заговорил с ним по-китайски, дабы, не теряя времени, собрать кое-какие сведения. Видимо, он говорил настолько вычурно, что китаец вынужден был отвечать ему по-английски.

— Уважаемый господин,— спросил его профессор,— не знаете ли вы, есть здесь поблизости какая-либо земля?

Китаец, считающий, видимо, что буря и кораблекрушение входят в обязательную программу морского путешествия, без малейших признаков страха, спокойно ответил:

— Да, здесь поблизости, на расстоянии двухсот — трёхсот метров, расположена обширная цветущая земля.

— Ради бога, скажите, где же эта земля? — радостно вскрикнул профессор.

Китаец спокойно, с обычной важностью и достоинством, показывая тонким желтоватым пальцем на дно моря, произнёс:

— Здесь, под водой!

Профессор не любил шуток. Он ещё шире раскрыл рот и крепче ухватился за бревно. Двое суток мы провели в таком положении. Китайцу, видимо, на полпути надоело это путешествие, так как, даже не простившись с нами, он отпустил бревно и исчез под водой. Больше мы его и не видели. Да простит его Аллах! Что касается нас, то на третий день, когда мы были уже почти без чувств, волны выбросили нас на тёмный песок какого-то маленького острова.

Профессор все ещё продолжал судорожно цепляться за бревно и был похож на выброшенную на берег рыбу. Казалось, он уже отошёл в иной мир.

Вскоре вокруг нас собрались какие-то голые и полуголые люди. Мы были страшно удивлены: почти у всех была белая кожа и говорили они на ломаном английском языке. Не обращая никакого внимания на протесты профессора, пришельцы потянули нас, как мешки с мукой, в какую-то хижину. Там они начали лить нам в горло горячее молоко и отвратительную вонючую жидкость, пока мы не пришли в чувство. В этой хижине мы находились несколько дней — ели, пили и спали и, наконец, снова обрели человеческий облик.