Читаем без скачивания Семейство Абэ - Огай Мори

— Мацуно-сан, прошу!

Госкэ приставил к животу короткий меч, обагренный кровью собаки, и громко произнес:

— Где-то сейчас сокольничие? Не отстанет же от них и псарь! — Рассмеялся и крест-накрест вспорол живот. Стоявший за спиной Мацуно отрубил ему голову.

Невысокого звания был Госкэ, но умер, вслед за господином, и поэтому семье полагалось пособие. Его единственный сын с малых лет находился в монастыре. Новый дом, участок, содержание на пять душ — все получила вдова, которая прожила до тридцать третьих поминок Тадатоси. Племянник Госкэ, тоже по имени Госкэ, продолжил его дело; более поздние потомки также служили в свите.

Кроме восемнадцати человек, получивших разрешение Тадатоси на самоубийство, был еще некто по имени Абэ Яитиэмон Митинобу. Принадлежал он к роду Акаси, в детстве прозывался Иноскэ. При особе Тадатоси служил давно и

159

дослужился до высокого ранга, его доход составлял уже более тысячи ста коку. Из пятерых сыновей Яитиэмона трое имели по собственному наделу и двести коку каждый — за воинскую доблесть, проявленную при Симабаре.

Яитиэмон считал своим долгом умереть вслед за господином. Каждый раз, как выпадала его очередь дежурить у Тадатоси, он просил:

— Разрешите умереть!

Тадатоси же согласия не давал. Просьба повторялась, но ответ оставался неизменным:

— Намерение твое благородно, но лучше живи и служи Мицухисе.

Тадатоси никогда не соглашался с Яитиэмоном, даже когда того еще звали Иноскэ и использовали для мелких поручений. Бывало, Иноскэ скажет: «Сейчас подам вам обед», а он тотчас же отвечает: «Пока не проголодался» и тут же говорит кому-нибудь другому: «Ладно, подавай». Что-то в Яитиэмоне раздражало Тадатоси. Он чувствовал это постоянно, но что именно — понять не мог.

Усердие этого вассала было выше всяких похвал. Он выполнял свои обязанности безупречно, неудовольствия же господина словно бы и не замечал.

Со временем Тадатоси понял, что Яитиэмон слишком высокомерен, и неприязнь к нему возросла еще более. Но как человек рассудительный, Тадатоси все же старался отдать себе отчет в причинах этой неприязни и пришел к выводу, что сам развивал высокомерие в своем вассале. Он старался преодолевать недоброе чувство к Яитиэмону, но шли годы, а оно не проходило,

И у высоких особ бывают свои симпатии и антипатии. Но не всегда удается доискаться причин, почему тот или иной человек неприятен. Бесспорно, и в самом Яитиэмоне было нечто отталкивающее. Товарищи его чурались. В нем уважали храброго воина, но сойтись с ним поближе особенно не стремились. Если у кого и возникало к нему дружеское расположение, то ненадолго и вскоре сменялось отчуж-

160

дением. Еще в ту пору когда он прозывался Иноскэ и носил челку, бывало, старшие обратятся к нему с просьбой что-нибудь сделать, и он сделает, но не преминет заметить:

— Времени для себя совсем не остается.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Тадатоси так и не смог побороть в себе неприязнь к Яитиэмону и не дал ему разрешения на самоубийство.

Незадолго перед тем, как Тадатоси умереть, Яитиэмон сказал ему, глядя в глаза:

— Никогда ни о чем я не просил, это моя единственная просьба за всю жизнь.

Тадатоси ответил, столь же прямо глядя ему в глаза:

— Нет. Послужи, пожалуйста, Мицухисе.

Яитиэмон мучительно выбирал решение. В его положении не последовать за господином значило окончательно пасть в глазах сородичей. Оставалось два входа: либо совершить бесславное харакири, либо покинуть пределы Кумамото и вести бродяжническую жизнь... «Ладно. Надо оставаться самим собой. Самурай не наложница. Не пришелся по вкусу господину — должен сам определить свою дальнейшую судьбу». Разные мысли обуревали его, но служба шла своим чередом.

Тем временем наступил день, когда восемнадцать человек покончили с собой. О них только и говорил весь клан Кумамото. Кто что изрек перед смертью, кто как держался, чья кончина была наиболее впечатляющей. Яитиэмон и в прежние времена мало общался с людьми, с этого же дня он и вовсе не мог появляться среди самураев. Сородичи старались его на замечать, он постоянно ощущал на себе их украдкой брошенные укоризненные взгляды.

Выдержать все это было нелегко. Ведь он остался жить не по своей воле. «Что бы ни думали обо мне, никто не может сказать, что я боюсь смерти. Я готов расстаться с жизнью в любую минуту». Сознание собственной правоты позволяло ему с поднятой головой входить в самурайское собрание и с Поднятой головой его покидать.

161

Через два-три дня до ушей Яитиэмона дошел пущенный каким-то недругом слух:

— Абэ, кажется, рад, что остался в живых. Мог бы и без разрешения совершить харакири, да, видно, живот у него не как у всех людей. Взял бы, что ли, тыкву да, помазавши маслом, и разрезал.

Это возмутило Абэ до глубины души. Раз уж пошли судачить, удержу не будет. Пусть себе болтают, только Яитиэмон не такой человек, чтобы цепляться за жизнь; он смажет маслом тыкву и сделает харакири.

В тот же день, покинув самурайское собрание, Яитиэмон послал нарочного за сыновьями, жившими в усадьбе Ямадза-ки. Сам тем временем снял перегородку, разделявшую жилые и парадные покои, позвал троих сыновей: первого — Гомбэя, второго — Ягохэя, и пятого — Ситинодзё. Сыновья расселись по старшинству и стали ждать.

Гомбэй в детстве прозывался Кандзюро, за заслуги при Симабаре он получил земельный надел в двести коку. Юноша был бравый, под стать отцу. Он только и спросил:

— Разрешение получено?

— Нет, — ответил отец. Больше они не сказали друг другу ни слова. Слова были излишни.

Наконец в воротах мелькнули два бумажных фонарика, и почти тотчас же в дом вошли Итидаю — третий сын и Годаю — четвертый. Оставив обувь у входа, они проследовали в гостиную.

Дожди начались на другой день после тюина, с тех пор небо было беспросветно. Сёдзи были раздвинуты настежь, но духота не проходила. Пламя свечи дрожало, несмотря на безветрие. Одинокий светлячок прорезал темноту сада.

Хозяин дома оглядел сыновей и сказал:

— Спасибо, что явились, несмотря на поздний час. Вы, конечно, слышали, как порочат наше семейство. Говорят, Яитиэмон боится вспороть себе живот, так пусть разрежет хотя бы тыкву. Что ж, придется это сделать. Прошу вас при сем присутствовать.

162

Итидаю и Годаю уже жили своими домами, за ратные подвиги в Симабаре им были пожалованы собственные наделы в двести коку. Итидаю, кроме того, давно состоял в свите молодого господина. Ему могли позавидовать те, чье положение пошатнулось при смене правителя. Подавшись вперед, он произнес:

— Да много всего болтают. Говорят, что по воле прежнего дайме Яитиэмон остался на своем посту; что редко кому так везет, когда удается служить одновременно и отцу и сыновьям. Конечно, за этими словами скрывается издевка.

Яитиэмон рассмеялся.

— Очень возможно. А ты не водись с болванами, которые не видят дальше своего носа. Я умру, как мне и полагается. Но и после моей смерти найдутся такие, что будут вас презирать, как сыновей человека, который не удостоился разрешения на харакири. Вы мои дети и потому разделяете мой удел. Позор покрыл всех нас, тем более сплоченно должны мы держаться. Вы братья и будьте всегда единодушны. Ну, а теперь смотрите внимательно, как я вспорю тыкву. — И в присутствии сыновей Яитиэмон совершил харакири и сам же перерезал себе горло.

Пятеро сыновей, не осознавшие поначалу замысел отца, сидели потрясенные, но вместе с тем испытали и облегчение — словно упала с плеч тяжелая ноша.

— Отец завещал нам, братьям, сохранять единство, — обратился к старшему брату Ягохэй. — Ни один из нас, я думаю, не усомнился в его правоте. Я не отличился в Симабаре, не получил земельного надела, поэтому рассчитываю на твое покровительство, старший брат. При любых обстоятельствах я буду твоим верным соратником, можешь на меня положиться.

Гомбэй сложил руки на груди и ответил с торжественным выражением лица:

— Знаю. Мои владения — твои владения, хотя, что будет с нами дальше, — никто не ведает.

163

— Пути судьбы неисповедимы, — сказал четвертый брат, Годаю. — Найдутся такие, кто скажет: харакири по собственной воле и по соизволению господина — вещи разные.

— Ясно одно: как бы ни повернулись события, — сказал третий брат, Итидаю, и при этом посмотрел на Гомбэя, — мы, братья, должны держаться друг за друга.

— Да, — отчужденно произнес Гомбэй. В душе он тревожился за братьев, но не такой он был человек, чтобы говорить об этом. Он привык все решать и делать самостоятельно. Советоваться не в его натуре. Угохэй и Итидаю хорошо это знали.

— Если все мы, братья, будем заодно, никто не посмеет плохо говорить об отце,— сказал младший, Ситинодзё, еще носивший челку. В его мальчишеском голосе звучала твердая вера, мрак будущего как будто осветился надеждой.