Читаем без скачивания Екатерина Великая. Первая любовь Императрицы - Наталья Павлищева

И вот этой неразвитой уродливой неряхе должна была противостоять Екатерина. Но она вовсе не собиралась противостоять; получив после рождения сына относительную свободу, Екатерина стала жить рядом с Петром своей собственной жизнью, часто прямо противоположной его жизни.

Он пьянствовал, она читала; он ругался и портил отношения со всеми от придворных до слуг, она была со всеми вежлива и доброжелательна; он любил все немецкое и ненавидел русское, она, напротив, старалась подчеркнуть свою «русскость»…. Возможно, именно дурной пример Петра позволил Екатерине стать тем, кем она стала, ежедневно она видела перед собой яркий пример, как не надо делать, жить, вести себя, какой не надо быть.

Шли годы, Елизавета Петровна все чаще болела, и пора задуматься о будущем. Умная Екатерина уже понимала, что должна внушить подданным любовь к себе, несмотря на то что немка, но для этого нужно много труда. Петр, как мальчишка, продолжал считать, что подчинение подданных — дело само собой разумеющееся, придет как подарок, довесок к короне, а уж их любовь не беспокоила наследника вовсе. Россия всего лишь приложение к его Голштинии, и неважно, что это приложение во много раз больше и сильнее!

Но неразумный Петр был наследником, а умная Екатерина всего лишь его супругой, от которой можно и избавиться.

Она презирала мужа, откровенно и почти цинично. Он ничего не сумел, да и не хотел сделать, чтобы упрочить свое положение еще при жизни императрицы. Петр восстановил против себя всех. Стоило голштинскому полку встать лагерем в Ораниенбауме, как великий князь стал пропадать там с утра до ночи. Зато Екатерина вдруг принялась… разбивать сад, высаживая там цветы.

Умница Ламберти занял ее настолько, что времени размышлять о глупостях мужа не оставалось. Ораниенбаум тоже словно разделился на две части: в одной с утра до вечера раздавался барабанный бой и команды марширующим на плацу голштинцам, в другой — дамский смех. Собственно, женский смех раздавался и в Петерштадте, там Лизка Воронцова с подругами смеялись над ругательствами и непристойностями, изрекаемыми великим князем.

Лизка прочно завоевала свое место подле Петра, Екатерина не противилась, теперь муж не допекал ее по ночам игрой в куклы или на скрипке, не заставлял часами слушать разглагольствования о преимуществах прусской армии или о том, как хорошо бы жить в капуцинском монастыре, для этого у него была Воронцова. Она во всем соответствовала требованиям великого князя — была уродлива и физически, и морально, а потому была «своим парнем», с которым можно не церемониться и не стараться выглядеть лучше и мужественней.

Екатерина не противилась, когда Лизка практически перешла из ее штата к Петру, от Воронцовой так воняло табачищем и перегаром, что другие фрейлины не желали спать с ней в одной комнате. Петр отделал для фаворитки комнаты над своими, соединил лестницей и теперь мог вообще забыть о супруге, к немалому удовольствию Екатерины. У великой княгини тоже была потайная лестница, однако подниматься по ней пока некому.

Жизнь текла сносная, только в ней не было ни любви, ни денег…. Штат надо было на что-то содержать, а потому росли долги, к тому же Екатерина взяла за правило не таскать мебель из Петербурга и обратно, она обставляла свои покои на свои средства, выплачивала материнские долги, к тому же надо одеваться, да мало ли на что требовались средства…

С любовью было еще сложней. Жестоко обманутая Салтыковым, Екатерина теперь осторожно относилась к любым проявлениям внимания к себе, все казалось, что это снова по поручению императрицы. Правда, она быстро поняла, что Елизавете Петровне не до нее, государыня болела. Но где можно встретить того, кто тронул бы сердце, не в Ораниенбауме же, среди грубых голштинцев мужа? Сердце пока спало, но так страстно желало этой новой встречи…

Любовь романтическая. понятовский

Когда-то, отправляя дочь в далекую Россию, отец написал целый трактат о том, как следует себя вести. Фике клялась выполнить все, о чем просил, и избежать всего, о чем предупреждал принц Христиан-Август Ангальт-Цербстский, но не сделала этого. Но если бы Фике не нарушила данное родителю слово, Россия не имела бы императрицы Екатерины Великой.

Христиан-Август наказывал дочери не менять веру и не вмешиваться в политику ни при каких обстоятельствах.

Первый запрет Фике нарушила давно, став Екатериной Алексеевной, второй пришлось нарушить позже. Хотела ли она этого? Если верить собственноручно написанным воспоминаниям Екатерины II, — ничуть, можно сказать, отворачивалась от власти. Вот будь у нее внимательный и любящий супруг… будь этот супруг сам по себе прекрасным правителем… уважай он ее… нет, тогда бы ни за что! Только забота о семье, развлечения, воспитание детей.

Но не повезло, муж оказался придурком (таковым признавали Петра все, кто с ним общался, даже иностранные дипломаты), любви с ним не было с первых дней, ребенка отняли, что ей оставалось? Осталась политика…

В собственных «Записках» Екатерина невинная овечка, которая заботилась только о том, чтобы всем угодить, и императрицей стала прямо-таки случайно, только потому, что иначе была бы отправлена в Шлиссельбургскую крепость. В действительности она задолго даже до смерти Елизаветы Петровны вынашивала план переворота, получая деньги от английского посла за будущие услуги…

Осуждать Екатерину за это никак нельзя, с волками жить — по-волчьи выть; но знать об этом нужно.

Но у нее удивительно переплелись новая любовь и политика….

В Петербурге новый английский посланник Генбюри Вильямс. Едва ли Екатерина обратила бы на него особое внимание, но в свите у Вильямса прибыл «кавалер посольства», молодой человек, сыгравший в ее жизни весьма заметную роль. Поляк Станислав Август Понятовский даже не имел определенной должности при посланнике, просто обязан был оттенять его, украшая свиту.

Украшать было чем, Станислав хорош собой, в свои 22 года он успел много где побывать. Был образован, изящен, остроумен, но при этом доброжелателен и скромен. Понятовский прекрасно танцевал, умно и тактично вел светские беседы, но при этом не волочился ни за одной юбкой.

Сам Понятовский в оставленных «Записках» считал свою скромность по отношению к женщинам велением судьбы, которая словно берегла его неиспорченность для самой главной любви в жизни. Эта главная любовь настигла Станислава Августа в Петров день на балу в Ораниенбауме.

В числе прочих послов Вильямс, которому надоело высиживать подле Елизаветы Петровны, не желавшей заниматься делами и почти не выходившей из-за болезни из своих покоев, решил приглядеться к Молодому двору. Понятовский в составе свиты сопровождал посла. Вильямс и сам был приятен: с правильными чертами лица, пухлыми, красивой формы губами, большими темными глазами, очень красивыми руками, он казался добродушным и каким-то домашним. Однако все прекрасно понимали, что добродушием у Чарльза Вильямса и не пахнет…

Екатерина обратила внимание на очаровательного поляка, прекрасно двигавшегося в танце, сказала о нем несколько слов Вильямсу, чем породила у посланника определенные надежды. Вообще-то посланник был бы и сам не против завоевать разбитое сердце великой княгини, хотя и понимал опасность такого мероприятия, но, когда заметил интерес Екатерины к Понятовскому и понял, что тот сам от нее без ума, поспешил заверить своего протеже в поддержке.

Но Молодой двор оставался в Ораниенбауме, а послы в Петербурге, и поводов для поездок к великокняжеской чете пока не находилось. И тут Понятовскому на помощь невольно пришел Лев Нарышкин. Поляк быстро подружился со всеобщим Арлекином, не подружиться с ним умному человеку было просто невозможно. В прежние времена Левушка непременно был бы шутом, причем умным, веселым и очень ценным, но время шутов прошло, Елизавета Петровна даже таких справедливых высказываний не любила. Левушка шутил в обществе, его остроумные замечания, дурачества и чудачества были безвинны и врагов балагуру не добавляли.

Нарышкин заболел, у него была лихорадка. От нечего делать Левушка принялся писать Екатерине страстные письма. Выпрашивая то варенья, то еще какие-то сладости, то фрукты. Это было действительно смешно, Нарышкины отнюдь не бедствовали, но письма развлекали великую княгиню и его самого тоже. Иногда подписывались и другие члены веселого кружка, который сложился вокруг Нарышкина: его сестры, жена брата Анна Нарышкина, с которой Екатерина была дружна.

И вдруг тон писем заметно изменился, они оставались остроумными, веселыми, но одновременно стали серьезными и более сдержанными…

Екатерина сидела с письмом в руке, задумчиво глядя на то, как ветер треплет верхние ветки больших лип. Скоро осень… Из Ораниенбаума придется уезжать, снова селиться вплотную к покоям великого князя, слушать пьяную перебранку и женский визг из его комнат, снова собачий лай, табачный дым, команды, отдаваемые Петром при разводе игрушечных полков… Здесь, в Ораниенбауме, у нее была возможность всего этого избегать, хотя барабанный бой с утра до вечера стал привычной какофонией, да и крики команд тоже, но это подальше, на плацу, а не в соседнем коридоре.