Читаем без скачивания Поле боя при лунном свете - Александр Казарновский

– Пойдем, Рувен. Пора.

– Шалом, пожалуйста, не трогай меня. Гошеньке осталось жить три часа!

Слышатся чьи-то приближающиеся шаги. Это Давид Карми. Знали, кого послать за мной!

– Надо, Рувен.

– Зачем, Давид?!

Это у меня вырвалось. Я ведь знаю, какой будет ответ. У Давида полгода назад арабы в теракте в автобусе убили сына.

– Рувен! Когда мы сидели шиву, мы на шабат ее прервали.

Помню. В этот день ни у него, ни у его Брахи, ни у детей – и маленьких, и больших – на лицах не было ни слезинки. Всё было, как обычно, только голоса чуть приглушены.

Я с трудом поднялся. Делать нечего. Пойду. Гошка там умирает, а я пойду петь песни и славить Вс-вышнего.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. (16 июня). 20:00

«Вот Б-г спасение мое, я полагаюсь на него и не страшусь, ибо сила и слава Вс-вышнего были мне спасением…»

«Авдала!» Прощание с субботой. А через два часа, наверно, прощание с Гошенькой. Вдыхаем благовония – пусть немного утешат душу нашу, скорбящую по уходящему от нас дню Вечности, зажигаем витую свечу и поднимаем пальцы рук, чтобы увидеть, как отблеск ее ложится на ногти. Как от них он отражается, а кожей поглощается, так же и свет Вс-вышнего в буднях теряется, а в этот великий день – сверкает. Поднимаем бокал вина – до свидания, царица наша, Суббота, до встречи через неделю… если доживем.

Всё. Суббота кончилась. Пора собираться в путь. Боюсь, что в последний, Гоша.

Шалом стоит в дверях. В руках его фонарь – бьет на десятки метров – он у Шалома, по-моему, с армейских времен. Специально принес. Спасибо, Шалом.

Пять минут назад я позвонил Инне, и она сказала, что у них какие-то проблемы с электричеством. Тогда Шалом побежал домой, притащил этот прожектор. С таким хоть операцию делай. Но я не шибко надеялся на операцию. Скорее всего, укол – и всё.

На руках мы внесли Гошку в машину – я взял его под пах, Шалом – одной рукой (бицепс – с два моих) под грудь, а другой придерживал мотающуся кудрявую голову, и положили на заднее сиденье. Я сел рядышком с ним и положил эту голову к себе на колени. Когда машина тронулась, я начал гладить, гладить его, словно хотел нагладиться на всю оставшуюся жизнь. Я чесал ему уши, целовал в сухой горячий нос, а потом вдруг отключился. Это был не просто сон – темнота и пустота проглотили меня подобно ночи, которая проглотила горы, мимо которых мы ехали – без остатка. Очнулся я, когда мы уже въехали в Городок. Я объяснил Шалому, как ехать, и через несколько минут мы притормозили у Инниного дома.

Вынесли Гошу из машины и поставили на ноги. Он помочился (я ведь никакой еды ему с утра не давал – все равно рвало – но поил весь день) и вдруг… пошел. Сам. Своими ногами. Какая-то последняя отчаянная надежда – как наша осветительная ракета над Городом – а вдруг? Однако его тут же занесло вправо. Он закачался и свалился бы, если бы мы с Шаломом не подхватили его и не понесли на руках.

Инна и ее муж Лева уже ждали нас. Как я и предполагал, армейского фонаря оказалось достаточно – по крайней мере, для осмотра. А что касается операции, где-то внутри еще трепетало перышко надежды, что в ней есть какой-то смысл.

Мы водрузили Гошку на металлический стол – тот самый, на котором он дергался, когда Инна в первый раз вырезала ему опухоль. Сейчас она осмотрела животное.

– Я могу удалить ему полчелюсти, – заключила она, наконец. – Скорее всего, он этой операции не выдержит даже с капельницей. Если выдержит, это продлит ему жизнь от силы на несколько недель. А потом новые мучения и…

Я замотал головой. Значит… В памяти всплыл старый идиотский анекдот:

«– Кто там?

– Это я – смерть твоя.

– Ну и что?

– Ну и всё»

Страшнее всего было то, что еще при живом Гошке мы начали обсуждать, как потом поступим с его телом. Он, конечно, лежал и ничего не понимал. Но мы-то понимали.

Инна сказала, что есть три варианта. Первый – оставить его тело здесь, а завтра утром специальная служба заберет его, чтобы отправить в печку. При этих словах я почувствовал, как пламя пробегает по моей коже, и вариант отпал сам собой. Можно было устроить ему погребение на специальном кладбище, да еще с памятником. Без сомнения, такое решение было бы самым правильным, но реализация его стоила три с половиной тысячи, а, поскольку громогласное заявление охранной компании о грядущей премии в пятьдесят тысяч выдающемуся бойцу антитеррористического фронта Рувену Штейнбергу осталось громогласным заявлением, мраморное изваяние глядящего вдаль Гошки, по-ленински выбрасывающего вперед правую переднюю лапу, рассеялось сизым дымом. Оставалось третье – забрать бедного пса и похоронить в Ишуве.

Инна нашла какой-то здоровенный мешок из-под собачьей еды и прислонила его к металлической ножке стола, на котором лежал Гоша. Затем она тихо произнесла:

– Сейчас я ему дам общий наркоз. Мы все выйдем, а вы, Рувен можете побыть с ним, покуда он не уснет. Тогда уже вы выйдете, а я вернусь и сделаю ему окончательный укол.

Окончательный укол…

Когда Инна вспрыскивала Гошке снотворное, Гошка вдруг в последний раз осмысленно взглянул на меня. Инна вышла, и мы с моим любимцем остались вдвоем. Было темно, лишь фонарь за окном освещал блестящий металлический стол, а на нем белеющую голову и передние лапы.

– Прощай, мой песик, – бормотал я, глядя ему в мутнеющие глаза и гладя шерсть, свернувшуюся жесткими колечками на морде и на голове. – Прощай, мое счастье, прощай моя радость. Когда-то мы гуляли с тобой по Ишуву, и ты, наслаждаясь горным раздольем, убегал от меня, но всегда всегда, всегда возвращался. А теперь ты убегаешь, чтобы никогда не вернуться.

Когда я через двадцать минут вернулся с улицы в кабинет Инны, столик был уже пуст. Лева и Шалом всё сделали, мне осталось только расплатиться с Инной и влезть в машину, в багажнике которой лежал Гоша. Мы двинулись в путь.

– Рувэн, дай мне, пожалуйста сыгарэту, – заявил Шалом, и, как я ему ни был благодарен, про себя отметил, что в такую минуту он мог бы попросить на иврите, а не соваться со своим комичным «русским».

Сам я прикуривал сигарету от сигареты.

– Где мы его похороним? – спросил я.

– Есть одно место, – ответил Шалом, глядя на виляющую во тьме разметку шоссе. – Наверху, где начинается грунтовая дорога, ведущая к новым виллам, которые стоят на краю Ишува. Там и земля помягче. Будет твой пес лежать у дороги…

Хорошее местечко. Когда Гошка был здоров, мы с ним частенько там гуляли.

Минут через двадцать мы въехали в арабскую деревню, и тут невесть откуда взявшаяся кошка бросилась к нам прямо под колеса. Шалом не то, что притормозить – охнуть не успел. Только произнес сквозь зубы:

– Shit!

– Она погибла? – спросил я.

– Можешь не сомневаться, – мрачно произнес мой друг, похожий в этот момент на пингвина и ворона одновременно.

Машина, везущая смерть, принесла смерть другому живому существу. Смерть в багажнике и смерть под колесами. Смерть притягивает смерть.

Еще через двадцать минут мы въехали в Ишув. Заскочили к Шалому за тяпкой потому, что лопата нашу каменную землю не возьмет. Однако, когда мы свернули на грунтовку, выяснилось, что по левую сторону «шоссе» земля в прямом смысле каменная, и тяпка здесь не эффективнее лопаты, а по другую сторону, над которой нависает двухметровая стена – плод метаний бульдозера – с этой стены спускаются канализационные черные стояки, то есть, судя по всему, наверху будут действительно строить виллы, а что будет здесь – не знает никто. Равно как никто не сможет предсказать, какая судьба постигнет Гошенькину могилку.

Все эти соображения я изложил Шалому. Тем не менее он вылез и пару раз долбанул тяпкой по каменной коросте слева от грунтовки. Плюнул, забросил тяпку в машину и сел за руль.

– Попробуем еще где-нибудь.

В другое время я бы вдоволь порезвился на тему того, что, как всегда, его предложения подкупают оригинальностью и конкретностью, но сейчас я и сам был немногим живее того, кто лежал в багажнике в мешке из-под собачьего корма.

Мы проехали один квартал, свернули налево и вырулили чуть ли не к самому хребту, под которым на склонах горы располагалось наше поселение. Земля была здесь, ну может, чуть получше, чем возле грунтовки, но напротив площадки на краю обрыва, по которой начал остервенело стучать тяпкой Шалом, высилась груда белого гравия, возможно предназначенная для каких-то работ в находящейся в трех шагах школе для мальчиков, а возможно, кем-то забытая и покинутая, ибо все имеет свои границы, кроме бардака и бессхозяйственности, творящихся в Ишуве.

Пока я собирал прибитые ветром к тротуару целофановые пакеты и набивал их гравием, чтобы потом насыпать над Гошей холмик, Шалом полностью справился с рытьем ямы – не знаю уж насколько глубокой – и крикнул мне:

– Тащи!

Я вздрогнул. Ну пожалуйста, Шалом, избавь меня от этого! Но, взглянув в сторону Шалома, я лишь увидел мелькающую с несусветной скоростью на фоне черного неба белую тяпку, понял, что Шалом справился с ямой хоть и полностью, но не окончательно, и поплелся к машине. Открыл багажник и вытащил мешок. Потащил к яме. Мешок был очень теплый, и всё время чудилось – Гоша в нем шевелится.