Читаем без скачивания Поле боя при лунном свете - Александр Казарновский

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. (17 июня). 6:30

«Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.» Ну в точности я!

И ведь выпил-то два жалких стаканчика, и то не выпил, а в меня их влил Йошуа, когда Шалом, похоронив Гошку, передал ему меня с рук на руки. Эти стаканчики помогли мне закемарить на диванчике в салоне Йошуа, зато теперь дали возможность узнать, что ощущал некогда проклятый мною выкрест-священник, когда добирался до дому, получив топором по затылку.

Умывшись и почистив зубы я немного очухался, но тут вернулся с молитвы Иошуа и стал изгиляться на предмет того, что бы это значило, когда один «русский» вдруг становится иллюстрацией к американской поговорке «пьян, как двое русских».

– А что, я был здорово того? – слабым голосом спросил я, предварительно прочистив горло.

В-общем-то мне было безразлично, что он скажет. Я окончательно проснулся, и понял, что в мире главное. Главное – что Гошки нет. На тот момент так оно и было. Все остальное – пыль.

– Да нет. Это я так. Заглотнул – и дрыхнуть. Пьяным не был. Мертвым был. Да и сейчас – хаваль аль азман!

– Я не мертвый, Гошка мертвый.

Первая ночь без Гошенькиного храпа в углу. Первое утро без прогулки с Гошенькой. И неотвязная мысль – а вдруг тот смертельный укол не подействовал, и Гошка, очнувшись, дергается, бьется в яме, которую я сам засыпал белым гравием.

Иошуа молчал.

– Иошуа, может, у тебя есть таблетка какая или травки осталось со времен твоего домракобесного существования? Жить – невыносимо.

– А вот это нельзя, – серьезно сказал Иошуа.

– Так ведь я в жизни не пробовал! От одного-то разочка что будет?

– Спрашиваешь? Что будет? Вот! – с этими словами он нырнул под стол так, что одна тощая попа, обтянутая серебристыми джинсами осталась торчать наружу. Из-под стола послышались странные звуки, будто он щелкает костяшками огромных счет. Наконец, он вылез, причем, пожелтевшая за недели заживания раны повязка на руке приобрела вдруг отчетливо серый оттенок. Но лазил он, как выяснилось не за этим.

– Я покажу самую страшную свою картину, – объявил он.

Любопытное определение, правда? Взору моему предстало скромных размеров полотно в покрытой светлым лаком простенькой деревянной рамке. Очевидно, такие вот рамки там внизу и щелкали.

Я посмотрел на саму «страшную картину». Ну очень страшно! Какой-то заплеванный подъезд, едва угадывался по краям шахты лифта, занимающей девяносто процентов полезной площади. Шахта была железной, и дверь тоже была железной, с сеткой. В Москве в очень старых домах подобные лифты.

«Ну и что?» – хотел спросить я, но тут пот меня прошиб, потому что я понял – «что». Дверь была воздушной. Невесомой. Она и не могла ничего весить, потому что художник, равно как и зритель, которому передавался восторг художника, был во временном состоянии полного всесилия – высшего атеистического счастья, которое в этом мире даруется лишь одним способом. Поскольку зритель был – я, то… захочу – и сорву сейчас с петель эту дверь. А за дверью – шахта, с железными боками, с голубой каменной стеной! Она поет, она зовет: «Прыгни в меня! Прыгни, как прыгают со скалы в голубое море! Прыгни – и полетишь, поплывешь!»

С трудом я, обкуренный или обколотый кролик, оторвал взгляд от удава-лифта.

– Где ты это писал? – шепотом спросил я Иошуа.

– В Европе, – также шепотом ответил он.

– И в эту шахту кто-то бросился?

– Да. А я пытался.

– А тот, кто бросился, он?..

– Насмерть.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. (17 июня). 10:00

Словно намертво приклеенный к стулу, сидел, я в своей будочке, ощущая бесконечную боль в душе, жуткую боль в голове и острое чувство омерзения по отношению к самому себе. Причину первого, думаю, нет нужды объяснять. Причину второго – тоже. Что же до отвращения к себе, и оно было вполне естественным, поскольку, не успев утром заглянуть в свой пустой, вернее заполненный смертью, дом, я поперся на работу в своем субботнем наряде – брюках, которые двое суток назад были глаженными, и рубашке, которая двое суток назад была свежей. В завершение пейзажа сообщу, что моих любимых дезодорантов-спреев у Йошуа не оказалось. Хасиды, как и прочие суперстрого соблюдающие товарищи, таковыми не пользуются. Пришлось мазаться какой-то пакостью, отбивающей запах пота и не дающей никакого другого взамен.

Вот в таком состоянии я и дотрюхал до своей будочки. Появись сегодня – не дай Б-же – террорист, вряд ли я смог бы так же четко поработать, как одиннадцать дней назад.

Две вещи меня утешали. Во-первых, Йошуа обещал выкинуть из моего дома все Гошкины миски, банки с едой, шприцы, коврики (зимой моему сибариту линолеумный пол казался чересчур холодным, пришлось создавать персональный уют) и вообще, всё, что как-то напоминало мне о дружке. Всю эту стерилизацию эшкубита и памяти Йошуа провернет нынче же вечером, до моего прихода. Во-вторых, я надеялся, что меня сегодня никто не будет трогать и я смогу плакать до упора. Зря надеялся.

В десять заявился Игорь. Он уезжает в Тель-Авив, будет работать охранником, беречь наш покой и сон. За тридцать шекелей в час. Свежо предание. Хотя, конечно, сейчас зарплаты охранников выросли. Они в Израиле, как и поселенцы, входят в группу риска. А кто, интересно, из обитателей нашей солнечной страны в нее, родимую, не входит? Взрывы гремят от Хайфы до Беэр-Шевы. Как пелось когда-то, «Поедешь на север, поедешь на юг – везде тебя встретит товарищ и друг». Короче, я должен вместе с Игорем отправиться к Дамари и попытаться выколотить из последнего деньги, которые Двмари ему задолжал, а платить не собирается.

Я уже раскрыл рот, чтобы, пробившись сквозь поток его слов, сообщить, что у меня Гошка умер, но тут же тетя Совесть спросила меня:

– Зачем? Ну отстанет он от тебя. Ну останется без своих денег. Ты что, этим Гошку воскресишь? Или ты хочешь картинно – «У меня горе, а я, такой благородный, всё равно бегу помогать несчастному пришельцу». Да, пожалуй, так эффектнее всего – он потопчется на месте, дескать, ладно, извини, я пойду… а ты эдак по-барски:»Ах, что ты, что ты! Конечно же, я с тобой!»

В-общем, преисполнился я такой злости на себя, отвратного, что даже не потребовалось особого усилия воли для прихода в чувство и похода с драгоценным инопланетянином на край света, вернее, Ишува. Правда, встал вопрос, кто подменит меня на часочек. У Яакова сотовый был закрыт. Пришлось звонить Йошуа. Услышав мой не то, что бы бодрый, но деловой, а не траурный, голос, Йошуа сказал: «Хм…» что значило: «Бесчувственное ты бревно, Рувен Штейнберг. Забыл уже о своем безвременно ушедшем. Какие-то гешефты с Игорем крутишь». Я не стал объяснять ему, какие, и через десять минут Йошуа был на месте. Мы с Игорем выскочили на улицу и помчались вниз по тротуару так, что кипарисы, туи, пальмы, смоковницы, акации, рожковые деревья, каштаны, оливы и сосны зачастоколили по обочинам. Когда мы вошли в гастроном и сразу нырнули в расположенную слева от торгового зала пышно именуемую конторой каморку Дамари, уставленную доверху ящиками с консервами, колой и т. д., самого Дамари в ней не было. На столе размещался какой-то прибор с длинным косым экраном. Позади стола стоял пустой стул, и, его, чудилось, проминает своими телесами привидение босса, упершее локти в белую гладь стола. Пока я воображал, как за столом бычится призрачный Дамари, появился настоящий Дамари, и мы все трое принялись орать. Игорь и Дамари орали каждый на своем языке – Игорь на молдавском, очевидно, чтобы мне легче было понять, Дамари на иврите за незнанием никакого другого, а я – на двух сразу – Игорю на русском, Дамари на иврите, иногда наоборот. Затем Игорь соблаговолил перейти на русский, и постепенно выкристаллизовалась проблема. Оба соглашались, что Игорь должен получить триста девяносто два шекеля, но Игорь, который переселялся в Тель-Авив, требовал «деньги на бочку», а Дамари заявлял, что у него в данный момент наличных нет и что он готов заплатить в день, когда всегда платил Игорю зарплату, то есть одиннадцатого числа, в данном случае, июля. Игорь опять заорал, что ему нужны деньги немедленно. Дамари состроил рожу настолько презрительную, что даже мне захотелось дать по ней, и предложил выписать отсроченный чек. Короче, мне это всё надоело, и я – благо только недавно в Городке деньги с коспомата снимал – сунул бедному Игорьку четыреста шекелей и потребовал с Дамари обязательства отдать одиннадцатого июля мне всё до копейки.

Дамари и Игорь без слов, одними глазами сообщили друг другу, что таких, как имярек, нужно расстреливать до зачатия, и разошлись, хором хмыкнув « Лехитраот », до свидания. После чего Дамари отправился зашибать деньги, из которых через двадцать пять дней он отдаст мне четыреста шекелей, а Игорь поплелся в свою конуру – полуразрушенный эшкубит, куда кошки давно не рисковали залезать, опасаясь бездонных проломов в полу и скорпионов.